– Не, – и локтем огородился. – Тебе не тут… Бабули, избу не продадите? Аж осели с перепугу за оконными рамами. Прибежал малый, которому требовалось незамедлительно обмыть – хоть что, хоть с кем. – Вам какую избу? Четырехстенку? Пятистенку? С горенкой, амбаром, садом-огородом? – А какие есть? – Какие хошь, – закричал весело. – Молодые уходят. Старики помирают. Полдеревни заколочено. Выбирай – не хочу! – Хочу, – сказал я. – Нам – две избы. – Одну, – сказал мой друг. – Нам одну. И хорошую. Забор – частым штакетником. Ворота – не прошибешь. Изба грузная, наличники резные, крыльцо с пузатыми столбиками, скребок в полу от грязи осенней да бревна горкой накатаны, сухие, звонкие, солнцем пропеченные, короедами разрисованные: покурить после еды. Отомкнули – чисто внутри, сухо, светло. Печь беленая. Стол с лавками. Божница с иконами. Чугуны, кринки, ведра, кочерга с ухватом. Под потолком пучки сушеных трав, и воздух от них легкий, дразнящий, полынно-шалфейный. Как вышли ненадолго по делам, вот-вот вернутся. – Хозяева есть? – Нету хозяев, – ответил весело. – Померли оба. Дочка в городе осталась, ей и заплатишь. Мой друг осмотрелся, глаза шалые. – Картошки запасу. Капусты квашеной. Масла постного. Соль-спички куплю… – Хватит, – оборвал в зависти. Куда там! – Кухарничать стану. Мясо в печи уварится. Хлеб пропечется. Огурцы засолятся. Горчица слезу выжмет. Разогрею борщ до огневого жара, водки глотну ледяной, и нет простуды-чихания, ломоты в спине нет. Добил без жалости: – Блины спроворю, толстые, пахучие, пупыристые: лежат – дышат. Полезли на чердак и обомлели. Богатство! Старинушка! Диво дивное! Головы теряли от находок. Хоронились под кровлей – в пыли‚ под мышиной крупкой – заплечные кузовки‚ с которыми ходили по грибы‚ лубяные набирухи для ягод‚ прялка в киноварных розах с остатками кудели‚ дубовый сундук под отомкнутым замком‚ а в том сундуке ленты посекшиеся‚ кружева истлевшие‚ связка писем зазнобе‚ которые солдат записывал ночами‚ в безотходном карауле возле полкового ящика‚ приставленный к охранению походной казны. – Ах! – запричитал мой друг и уселся на пол посреди богатства. – Ах-ах! В город свезу. На стены повешу. По углам расставлю. Хвастаться буду! Библию нашли, мышами попорченную. Иконку, к брусу прислоненную. Складни медные с ликами затертыми. Замок амбарный, литой, размеров устрашающих, с крышечкой на ключевине. Фотографии – строем, навытяжку, взглядывая на нас, чужаков. – Не разоряй, – говорю. – Они не простят. А он – глаза прячет: – Музей тут открою. Машину пригоню, конуру из нее сделаю. Кобеля посажу – воров отваживать. Картошку нашли в подполе. Воды набрали в колодце. Из рюкзака вынули банку тушенки, неприкосновенный запас. И всё молчком. Как не шли дружно, не свистели согласно, не мокли на одном дожде. – Тебе не понять, – выговорил, наконец, мой друг. – Я родился, может, в этой избе. Умру, может, в ней. – А я? – А ты нет. Был он пьян от переживаний. Лежал на полу, кричал чванливо в потолок: – Да на чьем же он полу? Посреди чьей же избы?.. Спохватился: – Ты ко мне приезжать будешь. Кой-когда. По большим праздникам. – Не буду к тебе приезжать. Свою избу куплю. Почище твоей. Изумился: – Тебе-то на кой?.. Уязвил до слез. А малый, которому невмоготу обмыть покупку, сказал без утайки: – Честно скажу, чуж-человек. Тебе тут непоместительно. Домовик не примет, он у нас капризнай! – не приведи Господь. Станет прокудить – сам из избы сбежишь. Вышел во двор, сунулся лицом в щель заборную, дом оглядел соседский, заколоченный, под продажу готовый. Амбар. Хлев. Скворечник на шесте. Яблони с грушами. Дров – поленница. Пойди да купи. – Дедушка! Дедушка-домовик! Я к тебе с почтением, я к тебе с пониманием! Дозволь в сторонке, дозволь с краешка: печь топить, картошку варить, на огонь смотреть. В лес пойду, сухостою нарублю, стану приносить по лесине. В поле схожу, травы насушу, разложу по лавкам. К речке сбегаю, песку нагребу, полы ототру до чистоты дерева. Дедушка-домовик, прими. Вот он я! Весь перед тобой! Поддуло фырчливо понизу. Дослепу запорошило глаза. Без жалости отворотило от забора. – Ах, дедушка, дедушка... Не мне и не мое. Горели поленья в печи… …гуд шел ровный. Теплом дышало наружу. Горьким дымком. Картошкой из чугуна. Печь топил. Еду варил. Мысли копил. При сухом и сырое горит. Березовые поленья полыхали напоказ, дружно-весело, постреливая с торцов во славу огня и света. Мой озабоченный друг бродил по участку, учитывая обретенные владения, а я сидел на табуретке посреди избы, глядел на пламя. Легко. Грустно. Одиноко. Рассвет подступит пугливый. Лес проглянет по верхушкам. Мокрые колосья прогнутся до земли. Охолодеет с ночи, осень придет за грозой: жди заморозков. Будут к утру ломкие травы, плёночка льдистая, паутинка остекленелая, грибы, промерзшие на ночном посту, стылые дали. Клюква созреет, рябина усладится, налетят сытые снегири, станут поклевывать лениво, с выбором, но мне не увидеть. Дрова прогорели. Картошка уварилась. Угли пошли тускнеть и рассыпаться в золу. Господи! Господи мой милый! Хорошо мне. В теперешнем моем возрасте. С какой стати уходить куда-то? Не хочу лучшего, Господи, не прошу разного! Дрова бы горели, да картошка варилась, да табурет стоял посреди избы, – но будушее уже поскрипывало, отворяясь… На станции густела толпа, ждали поезда. Опытные люди уверяли: откроют один вагон, а какой, знать не дано. Волновались.