Дал задний ход и умчался – собирать недособранное, дотаптывать недотоптанное, просыпать непросыпанное. Поле оставил за собой покалеченное, замордованное, с плешью, лужей мазутной, рытвиной от колес. Ни жита тебе – струной тянутой. Ни тропки – травой бархатной. Как враг на рысях прошел. – Запомним, – бормотал мой друг. – Всё запомним. Нас еще позовут свидетелями. На страшный суд. Если бы свидетелями... У меня на полке примостился казак на коне… …длиннолицый, долгоносый и густобровый. Фуражка на нем зеленая, мундир синий, глаз черный, лик неустрашимый. Винтовка за плечом. Уздечка прибита гвоздиками: один к казаку, другой к лошадиной морде. Купили его под Переславлем Залесским: деревню теперь не разыскать, помню зато резчика по дереву, явление редкостное. Хотите – верьте, хотите – нет: вымысел невелик. Он сидел на приступочке, в рубахе распояской, держал чурбак промеж ног, топором щепал ловко, а перед ним стоял комбайн, Коля-пенёк застыл у руля, глядел вдаль перевернутым глазом. – Мы тебя на выставку пошлем, – говорил, не прерывая работы. – В Москве стоять будешь. «Труженик полей». – Известное дело, – отвечал Коля, стекленея от важности. – Аккуратная ваша работа, дядя Федя. Мне не суметь. – Я тебе правду скажу. Против меня никому не суметь. Мне и имя дали особое, не всякому сгодится – примитив. – Это чего, дядя Федя? – Примитив – он вроде лауреата. Чемпион по-нашему. Мастер своего дела. – Тогда и я примитив, – сказал Коля. – По другой части. – Мы все примитивы, – вякнул на подходе мой невозможный друг. Обернулись. Нас оглядели прилипчиво. – Дядя Федя, – попросился Коля-пенёк. – Давай я их комбайном стопчу. – Остынь, Коля. Они ко мне. – Ты почем знаешь? – Да тут все ко мне. Фигуры мои поглядеть, в журнале меня пропечатать. Откашлялся. Горло прочистил. Рукой на сторону повел. Заговорил заученно: – Вы увидите часть моих работ. Самые новые. Поглядите сюда. Мы поглядели. Стояли раскрашенные казаки на лошадях, в фуражках, с винтовками за плечом, уздечки на руки намотаны. – Которые в бою, в дозоре, в засаде. А один с фронта едет. Отвоевался. – Почему? – Ноги-то у него нет. Без ноги не навоюешь. Взгляните теперь на крышу. Мы взглянули. Торчала у карниза плашка здоровенная. Фигуры расположились в кружок. У каждого по одной руке, обвисали книзу. Кашлянул. Рукою повел. – Заседание, – объяснил. – Комитета бедноты. Им другая рука без потребности. Ветер дунет, они и проголосуют. Подул ветер. Закрутилась вертелка. Руки поднялись дружно. Глаза открыты. Рты разинуты. Шапки надвинуты. Одобряют, значит. – Ах! – закудахтал мой друг. – Ах-ах! Творческая находка! Озарение! Откуда ни дунь, а они – единогласно. Продай, дядя! – Вещь непродажная, – ответил польщенный. – Ее все хвалят. У меня талант, от деда-резчика. Дед по монастырям работал, в Лавру ездил. Я не стерпел. – Дед, – заорал, – Георгия Победоносца резал, Нила Столбенского, Николу Можайского, Параскеву Пятницу... Деда не позорь! Мой друг вытаращился в великом изумлении: – Ну откуда ты знаешь? Про Нила с Параскевой?.. Я не знаю, а он знает! – Знаю, – сказал гордо. – Я знаю много, но приблизительно. – Забудь немедленно! Я и заскучал: – Забудь, забудь... Да оно не забывается. Опал ветер. Руки у бедноты опустились. У меня тоже. – Дядя Федя, – попросил Коля-пенёк. – Давай я их на силос пущу. – Погодь, Коля. Не доспели еще. Надо будет, мы с них мигом кору слысим. – Давно уж слысили, — сказал мой друг. – Новая-то, – пояснил степенно. – Опять наросла. Заиграл топором, вырубая труженика полей, а мы пошли дальше. – Хочешь? – предложил мой невозможный друг. – Снять деревенское напряжение. – Наливай, – хором сказали из куста. А деревня – вот она, рядом… …хоть рукою огладь. Тихая деревня на отшибе, лес позади – каймой синей, шалью на плечи накинутой, поле подолом сарафанным, в желтом колосе, до самых до ее околиц. – Ах! – выдохнули хором. – Ну и ах!.. Колыхание легкое. Свиристение робкое. Мы входили в широкую, травой проросшую улицу, в раскидистые ее объятья. Лужи стояли с ночи. Куры копошились брезгливо. Собака гавкнула несмело и поджала хвост. Голубь дорогу уступил. – Чуешь? – спросил мой друг. – Не... – И я не чую. Нет напряжения. Избы встали негусто, плетни с корчагами, яблони с яблоками, груши, вишня обклёванная, деревья разрогатились со скворечнями. Бабы выгоняли коров в стадо, а те мычали в ответ густо, напоенно, важно кивали головой, соглашались милостиво. Мы шли по улице, по самой ее середине, бабки прилипали к стеклам, оглядывая с прищуром, сторожко и любопытно, хлебная духовитость, крутая, торжествующая, пёрла стеной сытости, на столах, покрытые полотенцами, лежали караваи сытыми поросятами, крутые бока выпячивали с краев. Ржаные, запашистые, с горячего поду. С корочкой. С угольком приставшим. – Хлебушек! – повело моего друга. – Ситничек!.. Куда мы бежим, граждане хорошие? Ищем и ищем. Чего нет, того не надо... Остаюсь тут! Навечно! – И я остаюсь, и я. Лишь бы каравай да молока кринку.