Снова он объявился, зыристый мужичок с пузатым портфелем, бодро зашагал навстречу. – Уж это вы бросьте, – заговорил обидчиво. – Чуть что, сразу на нас. Наворотят безумия поверх голов, а ты за них отвечай. Глаза согнал к переносице. – Да ты кто? – напустились на него. – Анчутка. Черт вертячий. Освобожденный секретарь. – Господи! – застонали. – И у них то же… А он: – Церквей-то нету... Вот мы и расшалились. – А раньше как? – Раньше? Попом пугали. Монахом. Первым встречным. Закрестит ужо! Естественный был отбор. Выживали сильнейшие. Летуны. Трупоядные бесы. Леший Володька! Чирий Василий! Ты ему слово, он тебе семь. Ты ему семь, он тебя в ад. Разъяснил к нашему пониманию: – Мельчаем и вырождаемся, граждане. Я вам больше скажу: где людям плохо, там и нам неладно. Сказал на отходе: – Маленький Ерофейчик в петельке задавился. Попрошу отгадку. Друг мой насторожился: – Ерофейчик... С чего он задавился? – А хрен его знает, – ответил мужичок. – С вами всякий задавится. И нет его. Шли дальше. Видели больше. Друг мой бурчал от негодования. Даже всхлипнул разок. – Ерофейчика жалко... – Пуговица это. Отгадка – пуговица. Встал. Поглядел в прищуре. – Для тебя, может, и пуговица, а для меня Ерофейчик в петельке. Всхлипнул тоже. Сказал через паузу: – И для меня – Ерофейчик…» Поле поманило тропкой увилистой… …мелкой желтизной ромашек. Птичьим кувырканием и мотыльковым шевелением. Тишью. Покоем. Безветрием. Хоть в улог ложись. Загремело, зазвенело, забренчало на все лады. Пение прорезалось разудалое. Катил через поле самоходный комбайн, вензеля на ходу выписывал, хлеб убирая. Половину пропустил, половину затоптал, половину мимо просыпал. Подлетел на скорости, тормознул – гайки по сторонам брызнули. – Здорово, народ ненашенский! Сидел за рулем Коля-пенёк, драный, чумазый, мазутом заляпанный. Глаза перевернутые, зрачков не видно, бельма одни. – А ну, – велел, – не загораживать. Я из-за вас в простое. Взял деловито молоток, стал гайку на болт наколачивать. На дурака добра не напасешься. – Слушай, – мы ему. – Гайку наворачивают, не забивают. – Какая гайка, – ответил с пониманием. – Курсы, небось, кончал. Ежели резьба одинаковая – наворачивают, разная – забивают. Глаза вывернулись обратно, зрачками на место встали. Снова заработал молотком. – Скажи, – спросил мой нетерпеливый друг, – церковь у вас порушили? – А то нет. – Иконы куда девали? – В молельный дом стащили. – А где он? – Кто? – Дом молельный? – У нас в избе. Батяня с маманей шибко верующие были. Мой друг и дышать перестал. – Родители померли? – Померли. – А иконы? – На чердак закинул. Штук, не соврать, с полста. – Поглядеть можно? А он – ухмыляясь: – Знаю. Вам старинушку нужно. Нету. В трубу. Фьють! – Фьють… – повторили. – Нам неясно. – Я их порубил. На лучинки. На растопку пустил. Суухия... Отверткой поковырял в ухе да сапогом долбанул по мотору, чтоб работал без перебоев. Мы – в два голоса: – Нежить! Сила нечистая! Бога-то хоть побойся! – Нету, – сказал, – вашего Бога. На курсах разъяснили. – А что есть? – Всасывание, сжатие, зажигание да выхлоп. Гуляй – не хочу. И глаза снова перевернулись: бельмами наружу. – Да от твоего сжатия и чёрт жить не станет! Поищи дураков на выхлоп! Мой невозможный друг опадал набок, воздух хватал губами: – Ты кого пожёг?.. Ты Рублева с Дионисием пожёг, поганец, Назария Савина, Истому Гордеева, Прокопия Чирина, Петра Дермина со товарищи... – Поговори у меня, – сказал Коля-пенёк и взревел мотором. – Вот я из вас пуговицы намолочу. На мякину пущу. В закрома ссыплю. Мой друг лез внутрь комбайна, головой под барабан: – Жить не хочу! Видеть не хочу! Перемелите на отруби, и немедленно!.. – Психованный, – объяснил Коля. – Из безумного дома.