Дед плачет, баба плачет: поводов тому не счесть. А Костик уже вырос и обзавелся внуками, сам сочиняет немудреные истории. Жил в машине мышонок, и жил он на колесах. Автомобиль катился по улицам, лихо вписываясь в повороты, резко тормозил, – мышонка укачивало на скорости, и оставалось мечтать об уюте и покое. Владелец машины отвозил сына в школу, к вечеру возвращался с работы, а мышонок вылезал из багажника, подбирал крошки, оставшиеся от детских завтраков, взбирался даже на руль, но тронуться с места не мог. Тыкал носом в гудок, автомобиль отзывался коротким сигналом, хозяин выскакивал во двор, и приходилось вновь скрываться в багажнике. На заднем стекле появилось извещение: «Ой, он меня продает!» Хозяин машины был шутником, но продавал ее всерьез и без возврата. Машину купил я. Заметил пассажира. Сказал: – Я не лихач. Со мной не укачает. Успокоил: – Вожу бережно, осмотрительно, – знаешь, сколько лет за рулем? Он не знал. Ездил не часто, на малые расстояния, оставлял мышонку еду, и он заскучал от долгих стоянок. Не взбирался на руль по ночам, не тыкал носом в гудок: подремывал в багажнике от избытка провизии. Ему бы – чтоб сердце замирало на лихих виражах. Лапки дрожали в пугливом восторге. Шерстка ершилась: ух, а-ах! Страсти мышиные неисповедимы, и он от меня сбежал. К прежнему, наверно, хозяину, о котором тосковал. И я бы сбежал от себя. К тому, прежнему. Да уж теперь – никак. Мы были жестокими и учителям не спускали… …а они не спускали нам, в ожидании новой пакости изобретательных негодяев. Twinkle, twinkle, little star, How I wonder what you are! Джейн Тейлор. Детский стишок. Заучивали на уроках английского языка: Up above the world so high, Like a diamond in the sky. «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка…» Какая, к черту, звездочка? Сидели за партами дети войны и раздельного обучения, вороватые от несытости, грубо проказливые, недополучившие хлеба, масла, девичьего утишающего соседства, смягчающего подростковую дурь. Убегали с уроков на Арбат, в магазин «Витамины»‚ покупали стеклянный флакончик с кисленькими горошинами, заткнутый ваткой, – «Прием одна-две штуки», вытряхивали в рот все сразу: малолеткам недоставало сладостей. Макали в чернильницу ручки-вставочки, списывали на контрольных – в семь глаз не уследить, вопили с восторгом: «Училка заболела!..», мчались по улице, пиная консервную банку с воплем и грохотом. Протыривались без билета – словечко незабываемое – в кинотеатр «Первый» на улице Воровского, а там, на экране, дама в пеньюаре, кавалер в шлафроке, кофе в чашечках, яйца всмятку, поджаренный до золотистости хлеб, – ребята дружно сглатывала слюну, а они не ели, даже не притрагивались, дураки, после ночных забав. Про забавы мы знали в подробностях. Все заборы по округе были разрисованы в деталях. Бегали после уроков на стадион «Метрострой», гоняли с оглядкой мяч за воротами, лишь ловкачам-умельцам дозволялось топтать траву на поле, белесые полосы разметки. Подросли – вторглись в большой мир в превосходстве добрых намерений, в спешное его познавание, ничем не владея и всем обладая; прорастили по молодости грибницы, прикоснулись отростками к себе подобным. Впереди ожидала глыба лет: не осилить, казалось, не своротить, но снова играли за воротами – правдоискатели во вред себе, с совестливыми душами, которые поздно взрослели или не взрослели совсем, в отличие от пролазников, ушлых и дошлых на размеченном поле бытия. И кто-то поскуливал в ночи, наивный среди расчетливых, неустанно бормочущий, оплакивающий долю свою: петушком не пройти по свету. Бог щедр к тому‚ кто знает‚ чего ему хочется. Но это такая редкость. Тихий недоросток Фима, снулый и неказистый, сидел за партой, уставившись в пространство, сморкался, не переставая‚ в застиранный носовой платок, и взгляд у Фимы горестный-прегорестный, как мамины доходы подсчитывал. Не играл с нами в футбол, не гонял по мостовой консервную банку, проходил стороной, по стеночке, но его не задирали, не наваливались кучей на переменах, просто не замечали. Папу у Фимы убили на фронте. Мама у Фимы работала приемщицей в обувной мастерской на улице Герцена. Бабушку у Фимы похоронили в эвакуации в городе Бузулуке. Дедушка у Фимы безработный раввин. Сколько их нужно‚ раввинов‚ на одну синагогу? Максимум один. А дедушка Фимы – второй. Их‚ вторых‚ человек восемь, не меньше. Дедушка работал надомником в артели, клеил коробочки для аптекарских товаров, отвозил приемщику готовую продукцию. Платили за коробочки – врагам пожелаешь‚ клеить их следовало тысячами‚ а всё ж таки деньги‚ на прокорм внуку. Фима приходил из школы, жевал без особого интереса‚ уроки делал‚ коробочки клеил‚ а то включал радио‚ брал в руки карандаш‚ уныло дирижировал симфонией‚ шмыгая носом‚ кланялся на аплодисменты. – Фима‚ – говорил дедушка и взглядывал красными‚ слезящимися глазами‚ а в глазах коробочки‚ коробочки‚ коробочки... – Пошел бы‚ Фима‚ на бульвар‚ подышал свежим воздухом. – Зачем? – резонно отвечал. – Воздух везде один. Азот с кислородом. Фима поступил в институт и с первых стипендий купил подержанное ружье Ижевского завода. Зарядил патроны дробью, картечью на волка‚ разрывной пулей «Жакан»‚ с которой ходят на медведя, молча бродил по подмосковным лесам, пугая дачников, высматривал дичь грустными своими глазами. – Фима‚ – огорчался дед. – Внук раввина, и разбойником ходит по лесу?.. Пфуй! – Я же ни в кого не стреляю, – отвечал. Вскоре он потерял интерес к охоте, ружье повисло на стене, и перед праздниками мама смахивала с него пыль, как со старого отцовского патефона с набором пластинок‚ которым не пользовались с самой войны, – не было на то причин. А библейский старик с белой бородой и красными слезящимися глазами сидел под ружьем, клеил коробочки для аптекарских товаров; доклеит последнюю‚ возьмет в руки оружие, поведет народ по пустыне. Фима ходил в институт со школьным дерматиновым портфельчиком‚ шмыгал носом, скорбно смотрел на лектора. – Сынок‚ – говорила теперь мама, потому что деда-раввина похоронили в Востряково‚ на еврейском кладбище‚ – шел бы ты на бульвар‚ сынок, подышать свежим воздухом. – Зачем? – отвечал Фима. – Воздух везде один. А на последней парте, в нашем же классе, горбились два приятеля. Одинаково неуклюжие‚ одинаково костистые‚ мосластые руки в ожогах от паяльника. Сидели по вечерам плечом к плечу‚ разбирались в мудреных схемах, паяли, окутываясь канифольным дымком. Голая комната‚ окрашенная синей масляной краской. Лампа на шнуре без абажура. Стол‚ заваленный хламом. Надвигался век электроники. В этой книге немало добавлений от автора… …которых не сыскать в прежних его работах. И вот одно из первых. Школа высилась серой типовой громадой в окружении деревянных домишек с ободранной дранкой, сарайчиков и заборов, где огольцы за углом: «Эй‚ малый‚ подь-ка сюда...» – тут уж спасала сообразительность и быстрота ног. Шел из школы, пинал ногой камушек, навстречу попался мальчишка моего роста-возраста. Хотел тоже поддать – забоялся, обошел стороной. Помню его. Помню проходной двор и тот камушек. Кто меня еще опасался? Не было, вроде, таких. Путь домой пролегал по Большой Молчановке, мимо женской школы, пробуждающей воображение, мимо дровяного склада и родильного дома‚ мимо аптеки‚ куда поднимались по ступенькам‚ и фармацевтического института… Стоп! Не пропустить. На Никитском бульваре, ближе к Арбату, располагалась графская усадьба, где Николай Васильевич Гоголь – нет в русской литературе подобного ему – провел остаток дней, сжег рукопись и угас. В сорок три своих года.