«С Пушкина всё начинается, а пошло от Гоголя. Гоголь родился посвященным…Как много пережглось в его сердце, и вся душа была растерзана…», – Ремизов Алексей Михайлович, тоже из словесных чудодеев. И он же: «Гоголь остался вне подражаний – просто не допрыгнешь!» Сколько раз проходил мимо той усадьбы – в школу, из школы, на работу, с работы. Сколько раз, прилетая в Москву, захожу во двор. Сажусь на скамейку, поглядываю на памятник. Голова, склонившаяся на грудь. Согбенная его фигура, рука, бессильно опущенная, профиль с птичьим носом, складки одеяния, окутавшего тело. Неприютно ему. Знобко и неприкаянно. На темном мраморе помечено – ГОГОЛЬ. «…как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной образованной светскости...», – его слова. Барельефы на постаменте – вереницей героев. Чичиков. Хлестаков. Акакий Акакиевич. Тарас Бульба с Андреем и Остапом. Бобчинский и Добчинский. Коробочка и Плюшкин. Иван Иванович и Иван Никифорович. Афанасий Иванович Товстогуб и Пульхерия Ивановна. Разглядываю всякий раз. Угадываю каждого. Посматриваю заодно на тихих старушек, примостившихся на скамейках; любая из них Пульхерия Ивановна, схоронившая – в нарушение гоголевского сюжета – Афанасия Ивановича. Памятник установили в начале Пречистенского бульвара, лицом к Арбатской площади. Окружили каменными львами, оберегая писателя от читателей. Но львы не устерегли. Изменились понятия, ужесточились нравы, и работу Н. Андреева признали «глубоко ошибочной». В «Правде» написали: скульптор исказил «образ великого писателя, трактуя его пессимистом и мистиком», – опозоренное место в начале бульвара заняла безликая фигура. Плащ-крылатка – только что от портного. Прическа с завивкой – от куафера с Воздвиженки, которая поблизости. Благостный взгляд на прохожих, нос, потерявший птичью остроту: увековечили не великого печальника – чиновника особых поручений на докладе у губернатора. На пьедестале пометили: «Великому русскому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от правительства Советского Союза». Прежний памятник пылился в запасниках, пока не поставили его во дворе графской усадьбы, Никитский бульвар, 7а. Теперь там музей Н. В. Гоголя. Дополнением к прочитанному. Из сборника «Игры и развлечения»‚ неиссякаемого источника «групповых и индивидуальных игр на воздухе и в закрытом помещении»‚ в котором можно черпать и черпать. «У какого русского классика три произведения начинаются с буквы О?» «Какое произведение отражает воздействие статьи товарища Сталина ”Головокружение от успехов” на строительство колхозов?» «Какое произведение Н. Гоголя оканчивается словами: ”Скучно на этом свете‚ господа”?» А в том же доме, на том же бульваре… …разве что под другим переплетом… …две старушки без зубов говорили про любовь. Громогласно. От глухоты своей. – Граф Лев Николаевич Толстой первым открыл нам русского крестьянина. За что огромное ему спасибо… Они тоже были детьми, Нюся и Ануся, хоть и трудно поверить. Более того, мы все были когда-то детьми, да-да! – но об этом мало кто помнит. Самое хорошее в нас – малый ребенок. Остальное значительно хуже. Пора напомнить читателю про день открытых обложек, когда всякое доступно всякому, а потому Нюся и Ануся – от чрезмерной своей дотошности – забредали то и дело в чужие сюжеты, спускались даже в подвал нашего дома, садились по глухоте своей в первый ряд, проходили курс политграмоты для дворников, слесарей и водопроводчиков. Нюся и Ануся слыли у них отличницами. – Товарищ дворник, – подкатывались во дворе, шумливые и неоотвязчивые. – Известно ли вам отличие? Обычного коммунизма от военного? – Катились бы вы, мамаши… – отвечал в тоске от тяжкого перепоя, и они на него не обижались. Нюся и Ануся, тугие на ухо и синие от недоедания, прощали всех на свете, но им не прощал никто. А дворник, натура философическая, оглядывал надоедливые пространства, которые предстояло подметать, выговаривал уныло в небеса, примиряясь с неизбежным: – Может, тоже… Не хужее вашего… Пыль пускал до крыш. – Товарищ Зильберман, – укоряли Нюся и Ануся, заглядывая в другой сюжет, – разве вы не замечаете приметы нового? Разве не видите, как новое пробивается к нам в борьбе со старым? – Были люди, – откликалась с лежанки вечная вдова Маня, – а нынче вылюдились. И Моня Зильберман, ее сосед, прятал улыбку. – Разбессовестная ты старушка, – журил ласково. – Всё-то она понимает… Маня числилась вдовой с наполеоновского нашествия, и лет ей было за сто, а то и под двести. Вечная вдова Маня блюла себя два столетия подряд и не уважала соседку, Груню-волокушу, нимфу местного значения, которая женскую свою службу несла исправно. Барабан зорю пробьет, Унтер двери открывает, Писарь с трубкою идет... Муж у Мани был унтером, смерть принял под Бородино, на Шевардинском редуте. Мане не верили в такое невозможное вдовство, хоть и была у нее справка с гербовой печатью, двуглавым орлом и подписью-завитушкой. На всякий случай ей не платили пенсию (впрочем, ее не платили тогда никому). К ним мы еще вернемся, и не раз, к Мане с Моней Зильберманом, а с Нюсей и Анусей придется распрощаться. Две старушки без зубов угасли от недоедания в промежуточные периоды. Они сочувствовали всем обездоленным на свете, Нюся и Ануся, но им не сочувствовал никто… Вечная вдова Маня обожала пожарных, аж холодела при виде. Укатывалась на малолюдную улицу, звонила из телефонной будки, содрогалась от нетерпения на тонких ножках: — Приезжайтя! Полымем полыхает… А там уж глядела во все глаза, как катили они с шумом и грохотом на красных машинах, сверкающие, брезентово несминаемые, и в дуделку на ходу дудели. Они жили в соседних комнатах, Моня Зильберман да Маня-вдова, которая кухарила на двоих. Он покупал продукты, она кастрюлями громыхала. Кухня была заставлена горшками с геранью, любимым ее цветком. Моня-холостяк надумал жениться: – Обойдешься. Уперся – она в паралич слегла. Передумал – спрыгнула с лежанки, ровно новенькая, наварила ему пшенной каши. А не балуй без спроса. – Женись, женись, – подпугивала с лежанки. – Вот скажу ужо зятю: он те наволдыряет... Зять у Мани был уланом. Солдатушки уланы, У вас лошади буланы… Зятя убили в севастопольскую еще кампанию, ядром по башке, но Маня оговаривалась постоянно. По вечерам Груня-волокуша гужевалась с очередным воздыхателем из танкового училища, клохтала в кулачок откормленной курицей, жадно облизывала губы шустрым язычком, а Маня-вдова скреблась в ее дверь.