Взял бутыль литров на пять, бултыхнул: муть поднялась с донышка. – Дед, – заорал мой друг, – не открывай! Не открывай, дед, я себя знаю! Дед не послушал, открыл. Кулаком ударило. Через ноздри в мозг. Бряк! – друг мой завалился. Ему от запаха плохо. Ворона на лету – бряк! И ей плохо. Один я не бряк. Я за рулем. Мне нельзя – Свекольная, – сказал дед. – Сам гнал. Коня на скаку остановит. Примчался на запах Вася-биток, глотнул из бутыли мутной отравы, ухнул, крякнул и в барак, за тем же делом. Примчалось от озера, через кусты, напролом, глотнуло, заулюлюкало и назад. Одно углядели: нос с хороший сапог. Да глаз красный. Да сам в прозелени. Да круги по воде. – Нежить, – пояснил дед и зачерпнул ушицы. – Погреться. – Понятно, – сказали мы хором и оглянулись на озеро. Засинело, загустело, утекала куда-то легкая, беззаботная голубизна, взамен наливалось глухое, тягучее, томительным беспокойством сумерек. Красные гроздья заметно почернели. Рябь пробежала от берега. Тяжелым плеснуло у мостков. Воронка уткнулась книзу, всосала со дна воду, лопнула с тугим чмоканьем. Бурун прошел под орешником, мощный бурун вспененной воды. – Сом, – сказал дед. – Конь чёртов. С реки приходит. Тут они и объявились… …без толкотни-спешки… …один за одним. Вышли на волю из заточения, сели вкруг костерка, отодвинули деда, друга моего, даже автора. – Не мешай, сочинитель. Как-нибудь сами, без посторонней помощи. Устыдить бы их: «Не по сюжету ведете себя‚ не по сюжету...», – разве послушают? Сижу в стороне, на крылечке барака, оглядываю свои творения, а этим хоть бы что! День встречи вырвавшихся из-под завала страниц, которых автор жалует и жалеет, мучается их муками, горюет и оплакивает посреди вымышленных терзаний, – чтобы оценить чужие страдания‚ надо пройти через свои. Взывает Гоша, незабвенный герой: – Если переполнюсь добродетелью, – на кого ее изливать? Назовите поименно. Наиболее подобающих. – Ты не переполнишься. – Как знать… Надо подготовиться заранее. Гоша живет на коротком дыхании, сам себя обгоняет. Стоит – не устоять, лежит – не улежать, оттого и поучает по-дружески: – Скорость не важна по жизни, важно ускорение. Первым ухожу от светофора, всегда первым: они еще не шелохнулись, а я вон где! Пускай потом пыжатся, догоняют-обгоняют, – я же никуда не спешу. И ты не спеши. Нет на свете того, что требовало бы твоей спешки. Сочинителю это погибель. – А к подруге? – К подруге – непременно. «Гоша, – соблазняют приятели, – славный ты наш! Поехали на байдарках, Обь-Енисей, куда течение вынесет. Глухие края, Гоша, мужиков недостача; бабы на берег выходят, зазывают сиренами – тебе в самый раз». – «Знаю я этих баб: причалишь – разорвут, натешившись. Лучше меня тут умертвите». Рассказывает без утайки мой Гоша, специалист по грехопадению: – Есть барышни‚ к легкому вину с фруктами влекущие. Есть – к крепким напиткам склоняющие‚ с кряканьем от души. Заранее не угадать. – А кавалеры? – Кавалеры делятся на два вида: одни обрывают дамские пуговицы, другие их пришивают. – А ты? – Я – обрыватель пуговиц, заодно и крючочков. Станете хоронить, набегут свеженькие, пухленькие, зареванные и засморканные, с разодранными одеждами, исцарапанными лицами, увядшими враз прелестями. Дружно возопят вослед, цокая каблучками: «Спасибо тебе, Гоша!..» И буквы аршинные на плите, каждому чтоб на зависть: «Тот самый Гоша. Виновник демографического взрыва». – Не будет пухленьких, – возражает Маша, жена его, губы поджимая в обиде. – Свеженьких – тем более. – Будут. Куда они денутся?.. Груборукие инженерши, бледноликие филологички, толстопятые врачихи, узкобедрые секретарши, светлоокие студентки, пышногрудые бухгалтерши, острозубые чертежницы, жадноглазые косметички, шоколадноликие, обнаженнотелые прелестницы слаборазвитых стран, коих не терпится отвести на ложе, – а сочинителю признавался, одному ему: – Думаешь, я гуляка? Да мне кроме Машки никого не надо. Бывали, правда, увлечения на две-три встречи, точно из колодца выныривал: обольщать всякую дуру, таиться, врать напропалую – не царское это дело. Выпьем за Машку, друг мой. Под помидор с огурчиком. Взывал в легком подпитии: – Машка, жена моя, я тебя возбуждаю? – Когда как, – отвечала. – Ты меня добивайся, Машка!.. Давняя прельстительница‚ затерявшаяся среди строк и абзацев, набегает из темноты на свет костра. Платье помято. Волосы встрепаны. Рот скошен в гримасе. Горло забито криком. Пуганая. Свирепо-беззащитная. Отстой томления в глазах. – Мужчины, потрогайте меня!.. Отвечают с достоинством: – Незнакомок не трогаем. – А я требую. Потрогайте‚ и немедленно! Вот тут. И тут. Утолите мое нетерпение!.. Она звонит из уличных автоматов‚ эта женщина, взывает с упреком: «Куда ты опять пропал?..» А он не «опять»‚ он давно и без возврата‚ но этим «опять» поддерживает ниточку отношений, которая давно прервана. Тенью мечется по бараку, руки заламывает. – Я всё, всё о вас знаю, изменщики!.. – Ну уж… – возражают с ухмылкой. – Всё о нас самим неизвестно. И – пропадая за кустами: – Век! Век не трогали! Бесчувственные‚ все‚ все бесчувственные!.. Замирают шумные вскрики. Хруст сучьев под ногой. Знакомства с неутоленной женщиной следует избегать. Чтобы не обязывало. А с неутоленным мужчиной?.. Увядающая Фрума в байковом халате‚ крашеная брюнетка на выданье, наводит лак на ногти при свете костра. Пышные формы поражают воображение, хоть и не кажутся излишними; Фруму осаждают отставные поклонники, и она сообщает собравшимся: – Заходит никудышный кавалер, садится к столу: шаровары под горлом‚ шлепанцы на ногах. «Мне вас показали». – «Вам меня показали‚ и что?» – «Я овдовел. Вы тоже. Давайте соединимся». – «Сколько вам лет?» – «Семьдесят два». – «Семьдесят два? Вы для меня старый. Уходите...» Стучится другой: чтоб я курицу съела! – те же шаровары у горла‚ те же шлепанцы на ногах‚ как одолжил у первого. «Мне вас показали». – «Уходите...» Напевает в избытке чувств: «Нет, этот номер с нами не пройдет‚ и шутки ваши все мы понимаем...» – Дамы! – советует Фрума. – Не огорчайте своих мужей. Им не обязательно всё знать. Мужчины! – советует. – Не разбрасывайтесь теми, которые вас полюбят. Их будет немного. Раздолье на просторе... …неспешные доверительные признания. Всё важно и нужно, пока не прогорит костер, даже походя оброненное слово, – кому потребен мир, в котором не излить наболевшее, себя не отыскать в себе в момент вызнавания?