– Упаковываем. Без возражений. Не барышни – парфюм. «Белая сирень». «Магнолия». «Утро родины». Органы зрения обслужены, обслуживаем органы осязания. – Сёма‚ – говорят назидательно. – Поверь нам, прошедшим редакторов, корректоров и типографские станки. Поклонение плоти ведет к язычеству. – Понимали бы‚ – отвечает Сёма. – Прикосновение рук – прикосновением души. В чем-то он прав. – Чем ты их берешь, Воробейчик? – вопрошают от костра завистники, не преуспевшие в соприкосновениях с противоположным полом. – Обнародуй секрет. – Молю при знакомстве: будь моей последней. Самой последней, краса белотелая. Они и западают. Разговоры огорожены словами… …молчания беспредельны, на все стороны, по всем ветрам и созвездиям, хоть руки раскидывай, но простора недостает от вселенского окаянства. Темнота обступает плотно. Озеро таится за бараком. Луна не объявилась, и мрак – кустов не углядеть. Смотрят на огонь. Задумываются о своем. Притулилась у костра безмужняя Тося. Лик грустный. Лоб чистый. Морщинки редкие. Плечи под шалью зябнут. Тихая, безответная Тося с вопрошающими глазами, доля которой скучная, без ласки, медузой истаивать на припеке, плоть не оставляя на песке. «Что не едешь, что не жалуешь ко мне, без тебя, мой друг, постеля холодна...» Тося служит на почте, принимает телеграммы по телефону: «Сердечно поздравляем...»‚ «Любим, целуем...»‚ «Счастья‚ здоровья‚ успехов...», и после смены такое ощущение, как съела в одиночку огромный кремовый торт. Является порой техник по аппаратуре‚ обремененный детьми. Полбутылки белой‚ огурчики‚ ветчинка‚ чай с черешневым вареньем, от которого он употевает. На полчаса запирает комнату‚ провожает потом до метро. Техник едет к семье‚ Тося возвращается назад. А назавтра: «Ласточка моя...»‚ «Жду – не дождусь...»‚ «Тоскую по тебе‚ ненаглядная...» – Ах, Кудряшова, Кудряшова, что же с тобой будет?.. Мой нетерпеливый друг вострит глаз: – Вы Кудряшова? Губы припухлые. Глаза синие. Коса венцом. Щека кулаком подперта. – Стала бы Кудряшова, кабы Кудряшов посватал. Автору пора вмешаться, на то он и автор. – Вот, – советую другу. – Шанс тебе. Не упусти. – А почему я? – спрашивает подозрительно: не впихивают ли ему негодный товар, гнилье-отходы? – Ты у нас озабоченный. Тебе первому. Подумал. – А ну покажись. Стоит у костра, себя показывает. Полный у нее порядок на всех фронтах. – Приняла бы. Набанила поначалу. В постель уложила... Мой друг заерзал в сомнениях: – Да нам не с руки. – Всем не с руки, – вздыхает. – А годы уходят... И в плач. Тихой слезой. Лицо бледное. Глаза красные. Нос запухший. Губа дрожит. – Ах, Патрикеева, Патрикеева, до смерти тебе смерть… Ей бы приткнуться хоть к кому, получшеть заметно, захохотать по-девчоночьи, чтоб синева в глазах – бездна шалая, коса трепаная, кофта продувная, губа вспухшая, зацелованная. Сесть с милым в машину, хоть с Кудряшовым, хоть с Патрикеевым, похмельной, ликующей, времечко свое нагоном нагнать, и машина вприсядку по проселку. Мой друг потупляет взор, женские томления ему нестерпимы. – Чтоб ты знал… Чтобы все знали! Я к ней, может, в гости приеду. Переписываться, может, буду… Стон прошел над водой. Долгий, предолгий выдох. Жалобный и манящий, нескончаемым журавлиным клином. Луна сунулась над верхушками сосен, дорожку проложила по озеру, и на том ее берегу руки простертые, стоны призывные: приходи и бери. Мой невозможный друг полыхнул огнем: – Зовут... Меня! Полез было с косогора. – Не пущу. Утонешь! – Да я вплавь... Я мигом... Смешок понизу. Тоненький, тоненький. – Поплыви, поплыви давай... Скажи прежде, кого поминать. Глядим: что-то забелелось в воде, в полосе лунной, заполоскалось у берега. Забоялись, затихли на тропе. – Русалка, – говорит мой друг. – Да она в одежде. – Значит, утопленница. Поднимается снизу, на ногу легка. Рубаха мокрая, длинная, облепила-пропечатала. Стоит перед нами, глядит жгуче, смаргивает редко. Грудь пышная, стан гибкий, талия тонкая, лицо бледное, волосы ручьем до поясницы: красы и соблазна невозможного. – Куда собрались? – Туда, – отвечает мой друг, – где нет нас. – Эва, – говорит, – далёконько. А он уж поплыл от видимых прелестей, бурно взыграл чувствами, забормотал в озарении: – Русалка. Она же купалка. Водит хороводы, плетет венки, играет пылью. Средство от нее – полынь. – Я не русалка. Но идет к тому. – Темните, гражданочка. – Темню, гражданин. Стон прошел над водой, яростный и призывный. Озеро зыбью поморщилось. Клики проявились отдельные.