– Она поор-ченая... Мы жа... не в пример... лууучша... – Бабы, – объясняет. – С текстильной фабрики. Безмужичье у них, вот и зазывают. Вася-биток, и тот опасается. Теперь долго не утихнут, вас учуяли. И пошагала проворно. Друг за ней, за белой ее рубахой, которая мелькает проворно, заманивая без возврата. Через кусты колючие и сучки цеплючие, через стебли мясистые и буреломы непролазные, через гниль заваленных стволов, хруст сухого валежника – и нет ее. – Гражданочка! – кричит вослед. – Не насмотрелись, адресами не обменялись… Валится на траву, слезливый от наплыва чувств: – Меня. Никто. Не любит. Никто-никто. Одного меня. – Ошибаешься, – говорю. – Тебя все любят. Все-все. – Нет. Я знаю. Всех любят, а меня нет. – Любят, – настаиваю. – Тебя любят, даже чересчур. – Чересчур! – обижается. – Всех сколько влезет, одного меня чересчур! И хорошо. И пускай. Меня не должны любить. – Должны, – говорю, слабея, не в силах разорвать паутину. – Тебя одного. – Замолчи! Ты меня унижаешь… А с того берега стон над водой, прощением и прощанием. Этот стон у нас... как-то зовется? Плач баб по мужикам – загубленным, сбежавшим, спившимся, незаведённым, не завезённым, поманившим, поматросившим, сгинувшим, постылым и неотложным… Шевеление у костра... …тихое покашливание. Неизбывный интерес к волнующей теме. – ...тут к нам училку прислали. Красы ненаглядной. Раз только такую видал, на обертке на ненашенской… Перебивают: – Тебя звать-то как? – Терешечка. – Терешечка? – Терешечка. Гулящий детинка. С лица молод, телом нескладен, голова копной трепаной, брюхо – хороводы вокруг водить. – По ночам к ей бегал, у избы постоять. На улице караулил. У школы. Увижу – глаза тупит, шаг прибавляет. Засмеяли меня: «Куда тебе, дураку, чай пить! У ей жених есть, директор школы, не тебе, навознику, чета»... Косолапый. В раскорячку. Сапоги невозможного размера. Шагать – ямины оставлять на пути. – А я: «Ну и пусть директор. Я ее сню зато, училку нашу». – «Чеего?..» – «Сню, – говорю. – Закрою глаза и сню». Смех пошел по селу: Терентий училку снит. Да по-разному. «И мы попробуем. Такая баба – грех пропускать». Не пошло у них. Я сню, один я на всю деревню, у мужиков никак… Глаза светлые. Улыбка ясная. Голова набок, дурашливым щенком. – Они уж по улице ходят, директор с училкой, под ручку, чин-чинарем, а я стою себе в сторонке, улыбаюсь без дела. Он с кулаками: «Опять снишь?» – «Опять». – «Я на тебя в суд подам!» – «Подавай, – говорю. – Нешто они запретят? Хоть кто не запретит». А она стоит, глаза тупит... Молчит. Мозоль на ладони ковыряет. – Дальше рассказывай. – Дальше – беда. Поросль по лицу пошла, у училки моей, всю приглядность подъела. Жених ее и отступился, будто под ручку не водил, а она сбежала из села. В город, говорят. От позора. Ночью. Собрался и я, покатил туда. «Где у вас бороды у женщин выводят?» – «В институте красоты»… Сглатывает комок в горле. Подкидывает в огонь пару полешек. – Подкараулил ее, встал на крыльце, говорю: «Я тебя и бородатую люблю». Поглядела быстро, в глаза, в первый, быть может, раз. «Поезжай, – говорит. – Я следом»... И не приехала. Болтали по деревне: свела поросль, в городе осталась. При институте красоты. Там ей и быть, ненаглядной... Луна выкатывается на обозрение – оранжевый обруч вокруг, чар подпускает полон лес. – Ах! – заблажили у костра. – Ах, ах! Не лес вовсе – храм многостолпный. Всё. Остаемся тут. Растворяясь. Растекаясь. Распыляясь на атомы. А Терешечка – туманно: – Вы тут пришей-пристебай... Чего сказал – хоть в словарь лезь. Проявляется очертание, размерами не мало. Тень – не тень, фигура – не фигура, хребтом виляние, головой кивание, бедром завлекание: сатанинские игры, бесовская похоть, чужеродная плоть. Намерения у нее несомненные, интересы нескрываемые, готовность нулевая: то ли не надето ничего, то ли скинуто – зарево-марево, парение-пламенение, игра зрения, обман чувств. Голос из марева, себя жалеючи: – Позабыли меня… Терешечка – западая на гласных: – Тебя поза-абудешь… – Позабросили меня… – Тебя поза-абросишь… Мой друг застыл в стойке, одна нога на весу, носом дрожит в предвкушении. А Терешечка – глухо и задавленно, слюну глотая с трудом: – Которая тугосисяя, я уважаю... Топнул, взбрыкнул, землю ковырнул каблуком да и рванул за ней: дым из ноздрей. Они убегают при полной луне, он за ней, она от него. Огромные, корявые, распаленные, воплями будят лес, и груди у нее – чтоб бежать прикладнее – закинуты за плечи, крест-накрест. Гудит земля. Подрагивают сосны. Сыплется с ветвей хвоя. Заваливаются тонконогие поганки. – Лешуха, – орет Терешечка, рот варежкой, рубаху скидывая без промедления. – Лисуха-присуха. Я с ею шалю!.. – Не больно и хотелось, – говорит мой друг, белея от обиды. – Которые сисястые, я не уважаю... Эй! – взвизгом. – У нее сестра есть?.. На отшибе дерево – толщины неохватной. В корневище дупло – пастью разинутой. Заскочили и сгинули, и с глаз долой, а оттуда, из дупла, курлыканье-мурлыканье, гульканье-бульканье, зудение-гудение любовное. – Ах, – оттуда, – пригревочек... Сладка, – оттуда, – норушка...