Сухо, тепло, труха мягкая, одеяльце истертое, букетик засохший, моргасик керосиновый, обжитого жилья дух. Лечь бы, да укрыться потеплее, да храпануть всласть. Голос из дупла, мягкий и медовый: – Ты меня ждала? – Жда-ала... Сунулся наружу копной трепаной: – Слыхали? Жда-ала... И нет его. – Дразнится, – обижается мой друг. – Да я у батюшки с матушкой принцессами гребовал. – И я гребовал, – говорю. Но вышло неубедительно. А оттуда: – Ты меня звала? – Зва-ала... Сунулся опять: – Зва-ала... И назад. – Ты меня любишь? – Люу-блю... – Не врешь? – Не вруу... – А докажи. – Докажуу... Стала бы я стирать тебе без любви? Рубаху с портками, заскорузнут – не ототрешь. Да штопать, да убирать, да мыть, да подметать, да картошку сажать, да печь разжигать, да воду таскать, да пуп надрывать, – каторжная я вам? Пшел вон, постылый! Не то получишь – грудями по ушам… И Терешечка выпал из дупла. Крутит головой, губы распускает от обиды: – С бабой – оно непросто. – Ой, непросто, – подтверждают от костра. Мой друг подскакивает в нетерпении, шустро лезет в дупло: – Ой-ей-еюшки... Любви хочу! Тепла! Угревочка! Задастую мне. Сисястую. Портки постирать, рубахи с портянками... И выпал наружу. Пришагал из барака Вася-биток… …девочка-телочка идет рядом, опадает в коленях, глаза прикрывает блаженно. Вася подсаживается к костерку, подхватывает котелок с ушицей, глотает через край гущу с костями. Она стоит возле, перебирает мятый подол, вздыхает шумно, румяная от переживаний. – Нас в дом отдыхе кормят. Первое-второе, на заедку компот. Мой невозможный друг кладет на нее внимательный глаз: – Слушай, тебе помощники не нужны? – Нужны, – отвечает Вася-биток. – Девок приводить. Пока ходишь взад-назад, срок в дом отдыхе кончается. – Так, да? – щурится друг. – А ну пойдем, отойдем. – Пойдем, – соглашается Вася и отставляет пустой котелок. – Вот еще. Мне и тут хорошо. Посвистел независимо. А Вася-биток буднично, без хвастовства: – Ребята меня прихватили. Из дом отдыха. Девок отбивать?.. Я их и зачал в лапшу крошить. Гнал до самого города. Жикнул – готов! Жикнул – другой! Воротился – этаж обработал. Да сестру-хозяйку в придачу. Представили зримо. Телочка задрожала. Листом осиновым. – Некогда мне с вами, – говорит Вася. – Турурушки перебирать. Девок полно, а отпуск у них малый. Всех не обгулять. И повел ее назад, ублаженную и бездыханную, на подламывающихся ногах. Заорал за дальними кустами: – Девка, стоя на плоту, моет шелкову фату. Прошла тина, прошла глина, прошла мутная вода... А она в ответ нежно, жалостливо: – Лучше в море мне быть утопимой, чем на свете жить нелюбимой... И нет их. «Люди! – говорила бабушка Хая по схожему поводу. – Прежде в тринадцать лет замуж отдавали. Вам кажется‚ плохо было? Мне кажется‚ хорошо...» Догорает костерок. Тьма обступает заметно. Мрак с мороком. Холодок понизу. Дед однорукий пристыл на месте, не шевелится, под боком тень извивистая, гибкая, ручьем стекающая. Жмется к нему, жалится. – Засентябрило. К ночи стыло. Вася-биток на пришлых лютует, своих ему мало. Всё за двенадцать дён хочет поспеть, да где там: обеды, и те в три смены. А свои рядом. Промерзлые. Не обласканные. Тех не хужее. Обидно нам, деда. А дед: – Я обласкаю. – Одной-то рукою? – Мало тебе? Вздох. Тишина. Горловой хохоток: – Хо-о-рошо... Тёпла пазушка... Пошел к бараку, повел за собой: волосы до земли – водопад зеленый. А там, внизу, озеро расходилось: всплески, стоны, бой волны о берег, вскипание бурунов, обвалы хохота сатанинского, урчание-бурчание утробное, всасывание взахлеб до дна, чмоканье-щелканье-шлепанье – разъяснять не надо.