– Зайдем‚ – пообещали с готовностью. – С понятыми и зайдем. Но отклики с бульваров – от затухающей памяти‚ замирающих сердечных биений‚ затрудненных‚ с перебоями‚ дыханий‚ и огоньки сигарет во мраке прихотливо мерцающей россыпью, млечный стариковский путь: – Снесли его‚ угол Староконюшенного. Всё снесли. Пыль и труха‚ известка с клопами. Яблони вырубили‚ колодец засыпали‚ асфальтом затерли за милую душу. – Да‚ да‚ – соглашался‚ не слушая‚ – за милую душу. Чайку попьем из колодезной водицы‚ на примусе вскипит мигом. Кагор – полрюмочки на стакан, ароматы райские… И стиснул до боли зубы‚ чтобы не расплакаться. А на бульваре, на том самом бульваре тихое шевеление, лязг железа о камушки‚ сиплое‚ с одышкой‚ дыхание. Сутулился в песочнице работник умственного труда‚ неумело давил лакированной туфлей на лопату‚ неумело поддевал‚ неумело откидывал‚ отдуваясь под каждый швырок‚ и отвал песка на стороне был изрядным. – Ты чего делаешь? Вздернул от испуга руки, поворачивался замедленно‚ по частям. Бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ страх на лице в гримасе улыбки. – Си-си-си... – хихикнул. – В песочек – си-си – играю. Колодец рою. Напиться… – Врешь‚ дядя. Удрать захотел? – Разве можно? – удивились на бульварах. – Там же магма. Расплавленная сердцевина земли. – А он через магму. – Невозможно! Поверьте мне‚ я знаю‚ я учил: через магму невозможно! – Си-си-си... – пискнул работник умственного труда. – Подожмет – остудишь. – Да с той стороны океан! Утонете. – Приспичит – вынырнешь. – Да на пути скальный грунт! – Засвербит – зубами прогрызешь. – Да за сто лет не прорыть! За тысячу! – А я без выходных… Отряхнулся‚ сказал с достоинством: – Шучу. Паясничаю. Дурака валяю для создания образа. Жить-то надо. Так я живу. – Пожалуйста‚ – попросили. – Не ройте больше. – Не могу‚ – потупился. – По вечерам копаю. Потом пугаюсь… си-си… беру себя за шиворот‚ веду в милицию. Будешь, говорю, рыть? Нет. Обещаешь? Обещаю. Пшел вон‚ дурак! А назавтра опять. Земляные работы – трудно отвыкнуть. А умрет он ночью, на пороге милиции. «Будешь рыть? Нет. Обещаешь? Обещаю…» Выйдет старшина‚ поманит пальчиком: «Заходи». Он войдет‚ скажет: «Си-си…» – и замертво. Бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ рука закостенеет на шивороте – не отодрать. «Си-си-си… – разъяснит на Небесах. – Я минер. Себя обезвреживал». И поведет за шиворот в рай. Вы видели, как бегут слепые?.. …я видел, как бегут слепые. Не дай вам Бог увидеть такое! Они откидывают плечи назад, они отворачивают голову вбок, высоко забрасывают ноги – вот как бегут слепые. Им страшно, слепым, жутко и беспомощно. Будто циркуль – врастопырку – караулит своими остриями. Будто финишем – на уровне слепых глаз – станет безжалостный никелированный циркуль. Я стоял скорчившийся, продрогший, продутый насквозь и заледенелый, вцепившись скрюченными пальцами в железные прутья решетки. Там, за забором, на подмосковной станции Болшево, где разлито по дачам упоительное чувство избранности, виднелось здание на пригорке, обсаженное деревьями, школа-интернат для слепых. Перед ним обширная лужайка, и слепые мальчишки, слепые, не зрячие, сдавали на ней нормы по бегу. Бесконечные метры в темноте. Командовал ими упитанный мужичок в шерстяном тренировочном костюме, сдобный и румяный от нескончаемого безделья и неограниченной казенной пищи, остатки от которой, недоеденные персоналом, сваливали на прокорм поросятам. – Направление! – кричал с финиша бодреньким тенорком, и мальчишка на старте вытягивал в его сторону покорную руку. – Пошел! – кричал он, и тот бежал. – Так-так-так… – покрикивал деловито, и тот выходил на зов. И снова: – Направление! Снова: – Пошел! Снова: – Так-так-так... Я стоял час, не меньше, позабыв про дела, про ноги свои закоченелые. Стоял у железного забора и плакал непролитыми слезами. Холодно было мне в моем прозрении. Страшно было мне в мгновенном моем озарении. Я, те слепые, я, конечно, я, в темноте, слепоте, под зычные окрики равнодушных командиров. – Направление! – кричат мне. И я покорно вытягиваю руку. – Пошел! – кричат мне. И я бегу. – Так-так-так! И я ориентируюсь на зов. Кто он, знающий истинное направление? Кто они, подстегивающие нас? Боги? Дьяволы? Возомнившие о себе слизняки?.. Бежишь от себя бодро-весело на чей-то призыв, веря поначалу и надеясь, спотыкаясь и падая, расшибая локти о камень, в кровь разбивая лицо о стенку или об услужливо подставленный кулак, подстерегающий в темноте. И снова: – Направление! Снова: – Пошел! Снова и снова... От светлой любви и легкой влюбленности, от зова трубы и шелеста обманных знамен ты возвращаешься однажды назад, к себе, в себя, в дом свой опустелый, который ждал тебя. И остаешься один, и наслаждаешься отдыхом, покоем, безмолвием... но засосало потихоньку, и куда? ради чего? зачем? – бежишь от себя по первому зову трубы, за первыми глазками прелестницы, по мановению равнодушно плакатной руки. И снова, нахлебавшись, наглотавшись, извозившись по уши в дерьме, ты возвращаешься в который уж раз назад, в себя, под очистительный душ – смыть липкие взгляды-прикосновения, прочистить уши от скопившихся там призывов, и тебе покойно, удобно и безмятежно: один покой нам дан, в самом себе. Не надо притворяться, играть в чужие игры и нравиться другим, поддакивать и подмигивать, терпеть фамильярности и отделываться глубокомысленными междометиями: не надо, ничего этого не надо. Но берегись! При следующем возвращении можешь не обнаружить дома своего, или иссякнет живительная во-да из-под душа, или объявятся в родных тебе окнах торчащие рыла ненавистных постояльцев. – Направление! – давно кричишь сам себе. – Пошел! – кричишь. И ориентируешься на собственный окрик.