Приходя на работу, их – забрызганных грязью – оставляли в гардеробе. Галоши ленинградской фабрики «Красный треугольник». Дождик, дождь, впустую льешь, я не выйду без галош. С помощью Резинотреста Мне везде сухое место. В коридорах студии роились шутники и проказники, склонные к потехам, – к первому апреля они готовились загодя. Обнаружили в гардеробе пару грязных галош, тайком отмыли до блистающей черноты, вернули на прежнее место. Вечером их владелец долго искал свои, замызганные, и, не обнаружив, в сокрушении шагнул под дождь. Кто из мужчин мыл тогда галоши? Никто. Даже главный редактор студии мультфильмов. Он выделял меня среди прочих, вопреки служебному положению – по причинам, скрытым от автора. Отловил в коридоре, увел в кабинет, азартно блеснул стеклами очков: – Приходит ко мне писатель. Хороший писатель, про зверюшек пишет. Мяу-мяу… Кис-кис-кис… Лечу, говорит, в Хабаровск. Срочно. Ночным рейсом… Спроси: к чему такая спешка? – К чему? – Кобелек, говорит, от нашей Лады. Отдали в чужие руки, заболел, родимый. И летит. Ночным рейсом. Через всю страну… Главный редактор разыгрался не на шутку. – Спроси: ради чего летит? – Ради чего? – Котлеты везет, из телятинки. Там, в Хабаровске, телятинку – днем с огнем… Возвращается – весь в слезах. Наглость, говорит. Подлость и черствость. Тупость и грубость. Злые, говорит, бездушные люди… Спроси: отчего тупость? Отчего грубость? Подыграл ему: – Отчего тупость? Отчего грубость? – Сами, говорит, съели котлетки. Кобельку понюхать не дали, бедному щеночку… Не люди, рыдает, животные… Как детишек воспитывать? На каких примерах? А я про себя: на телятинке, на телятинке… Выдержал паузу, как в чеховском спектакле. Впился – глазами в глаза. – А народ безмолвствует… Вскочил со стула, прокрутился по кабинету. – Шучу, конечно. Паясничаю… В коридоре томились актеры перед началом звукозаписи. Вспоминали со скуки: – Зяблика озвучивал… – Суслика… – Муравья на пеньке… Один сказал с усталым превосходством: – А я высвистывал ветром революции. Подошел день. Главного редактора отправляли на заслуженный отдых. Собрались в его кабинете, пили крепленое вино. Рюмок и бокалов не было. Стаканов не хватало. Мне досталась крышка от графина. Захмелевший, сбросивший на миг путы боязни, он рассказывал про ополчение, в котором участвовал, – тот рассказ я включил в книгу. С малыми, конечно, отклонениями. «Лопатин Николай Васильевич начал с ополчения‚ во взводе банковских работников. Их собрали, построили – солнце в очках засверкало. ”Шагом марш!” – они и пошли. ”Запевай!” – они и запели. ”Мадам‚ уже па-да-ют лис-тья... Раз-два!” Оружия не было. Даже у командира пустая кобура на ремне‚ в руке железный прут. ”Да мы‚ – размахивал прутом‚ – у немца оружие отберем. В первом же бою!” В первом бою на них пошли гудериановские танки, и чуть не все полегли на месте…» По праздникам работники студии, от уборщиц до всенародно заслуженных, расходились по домам, держа под мышкой мороженого судака. Директор – немолодой, с заслугами на культурном фронте – своего судака увозил, наверно, на служебной машине. Его не допускали в закрытые распределители, директора студии: ранг, должно быть, не тот, вот и подрагивал от холода на Пушкинской улице, в общем предрассветном ожидании у мебельного магазина. Заерзал в смущении, увидев меня. Сказал: – Диван нужен… Я стоял у магазина напротив. За пишущей машинкой «Эрика», безотказной труженицей. Брал ее и в Болшево, на семинар, куда приезжали мудрецы с докладами, где показывали заграничные фильмы. Сказал с завистью доктор наук, почти академик, после сытного ужина и просмотра недоступной картины: – Огородились забором и смотрят. В один из вечеров показали «Восемь с половиной» Феллини. Сидел возле меня художник, телом огромен, взглядом суров, ликом диковат, борода косматилась на груди растрепанным веником. Шепнул на титрах: – Который раз смотрю. В конце плачу. И вот – финал. Мальчик с флейтой, замыкающий карнавал, шествие, нескладную судьбу героя. Щемящей боли мелодия, темой неминуемой утраты, неразгаданным волшебством великого мастера. Лопнет струна. Отзвучит в отдалении скрипка. Мальчик с флейтой, неумолимый мальчик‚ утягивающий за собой по извечному пути… Художник всхлипывал по-ребячьи. Слезы-горошины текли по щекам, по бороде, капали, наверно, на пол. Сказал бы доктор наук, почти академик: – Огородились забором и плачут… Отступление, которого не миновать. Мы подали заявление на выезд, и мою фамилию удалили из титров. Волк произносил с угрозой: «Ну, заяц, погоди!» Шли имена на экране – режиссера, художника, мультипликаторов. Приметный скачок в том месте, где вырезали кадр, гордость сценариста не знала границ: – О, вот и я! Одно хотелось выяснить: неужто избавлялись от меня в тысяче копий, по всей стране? Во что же я обошелся казне? В одну из ночей мне стало плохо... …прихватило сердце, думал, не выберусь. Достал пузырек с заветным нитроглицерином, отвернул пробку и в первый раз испугался. Нитроглицерин высох от несусветной жары. Душная подушка навалилась на лицо. Сердце трепыхалось в кулаке. Липкая испарина заливала тело: я был приплюснут к раскаленной батарее. Отодвинуться некуда: на наре лежали семеро, на боку, носом в чужой затылок. Вова-наркоман раскидывался широко, клал на меня руку. Я сбрасывал ее, а он опять клал: Вова-наркоман привык спать вольготно. Я лежал на наре, слизывал с пробки горький налет нитроглицерина, а рядом кашляла, хрипела, портила воздух, задыхалась в поту, духоте и вони камера номер три. Всего их было одиннадцать, и нас одиннадцать, по одному на камеру, – не дрались, не ругались, жен не били, водку не пили, соседей не материли... А началось всё с события, за которым не ожидалось столь удивительного продолжения.