– Раз уж вы поднялись, обратно не загонишь. Четвертый удивился: – Израиль? Ехали бы себе в Биробиджан. Ладный, надраено-отутюженный сержант в пахучем облаке табака-ваксы-одеколона. Мы были ему любопытны. Мы были им всем любопытны. Не часто привозят в барак таких постояльцев. – Биробиджан? – переспросили. – Огородят Сахару и назовут Россией, ты туда поедешь? Понял, засмеялся: – Не, не поеду. И он же, доверительно, сокровенной тайной: – С молодости мечтал. В Анголу поехать, негров пострелять. – Шутишь, сержант. – Да я со школы стрелять люблю. Пуля – десятка. И улыбнулся по-доброму. Заскрипел портупеей. Сидел в камере Сергей, по кличке Цыган… …смуглый, кучерявый гуляка. Волос с проседью, лицо в складках, как саблей рубленое, глаза карие, с поволокой, мешки под глазами набрякшие, на груди татуировка в каемочке «С юных лет счастья нет». Он выделялся в камере, токарь Сергей Маслов, рассказчик удивительный, талант несомненный, изображал, пел, даже танцевал. Ночью очнешься, а он наговаривал небылицы в лицах – о себе, о дружках закадычных, увлекался, хохотал громче всех. Как-то разыграл в грязной, вонючей камере: Ленин, Горький, Дзержинский. Баском, картавя, окая. «Голубчик, Алексей Максимович, вы плохо выглядите. Неважно питаетесь, должно быть. Наденька, покорми Алексея Максимовича». – «У меня всё есть, Владимир Ильич, сыт-обут, премного вам признателен». – «Вы не стесняйтесь, не скромничайте, батенька. Феликс Эдмундович, позаботьтесь об Алексее Максимовиче. Он, батенька, талантище, он нужен нам, очень нужен!..» И снова хрипатый голос Цыгана, прокуренный, пропитый. В дыму, смраде, копоти. Истории фантастические – животики надорвешь. Только запоминай. Записывай. Точки расставляй с запятыми. Притча — короче носа птичья. Где грешно, там и смешно. Начинаем сначала, откуда голова торчала. Он, паразит, придет утром в цех, а у самого руки трясутся. Какие уж там микроны, пуговицу не отстегнуть. Мастер орет, все веселятся, а Снегирев привалится к углу, спит стоя, точно лошадь. Здоровый, мослатый, заезженный: лошадь и есть. Начальником цеха у нас был еврей. Наум Ароныч. Всё, сука, понимал, хоть и не свой. Придет, встанет перед ним: глаза тоскливые, сам грустный, мать схоронил, не меньше. – Убиваешь меня, Снегирев, без ножа режешь. План горит, а тебя от станка гнать надо. Кто мне корпуса расточит, кто? Из-за тебя, Снегирев, ракета не взлетит. Из-за тебя, Снегирев, оборона родины порушится. Будем увольнять, Снегирев, будем увольнять. А он стоит, глаза за спину заваливает. – Я станочник, Наум Ароныч... Меня – нехватка... Меня нынче хрен уволишь. – Правда твоя, Снегирев, станочника хрен уволишь. Да какой с тебя прок, Снегирев? Пыль с пряников сдувать? – Мне ба, Наум Ароныч, опохмелиться... Я ба отработал... Хоть до ночи. – Опохмелиться ему! На свои опохмеляйся, Снегирев, на свои. – Нету у меня своих, Наум Ароныч. Старые все пропил, новых не наработал. – Нарабатывай, Снегирев, нарабатывай. – Где мне нарабатывать? Руки трясутся, а опохмелиться нечем. Еврей повздыхает, поохает: – Замкнутый круг, Снегирев, замкнутый круг. Иди за мной. Иди – не падай. На тебя, Снегирев, коллектив смотрит. Приведет в кабинет, ключ повернет: – Стакана тебе хватит, Снегирев? – Хватит, Наум Ароныч. Должно хватить. Сейф отомкнет, бутыль достанет со спиртом. Нальет до краев. – Пей, Снегирев. Водой запивай. – Водой лишнее. Мы без воды. И – единым махом. – Ну, Снегирев, и силен же ты! Не, Снегирев, с таким народом не стоит ссориться! Ай, Снегирев, губишь ты себя! Деток хоть пожалей, жену. Станочник Снегирев и Наум Ароныч, начальник цеха – из повести «Зона отдыха. Пятнадцать суток на размышление». Которая возникла без подготовки, с небылицами в лицах, после отсидки автора в зловонной камере на тридцать человек. Начало у небылиц такое: Ах! не всё нам реки слёзные лить о бедствиях существенных. На минуту позабудемся в чародействе красных вымыслов... – Мне ба, Наум Ароныч, еще стаканчик... – Стаканчик! Он называет его – стаканчик! Всё, Снегирев. Хватит. В тебя вливать – продукт переводить. Вот тебе полстакана, вот! Пей, Снегирев. Я на совещание ухожу, в кабинете тебя запру. Спи два часа. Проснешься – работать пойдешь. Понял, Снегирев? – Ясное дело, Наум Ароныч. Скажете – сделаем. – Сделаешь, Снегирев. Хоть до ночи сиди. Родина, Снегирев, требует. Проспится в кабинете, встанет у станка – стружка в потолок. А этот не уходит. Стоит рядом. Глаза тоскливые. – Снегирев, – говорит, – Снегирев... Может, Бога тебе вернуть, Снегирев? – Бога, Наум Ароныч, не вернешь. К Богу дорожка заросла. – Протопчи, Снегирев, ты ее протопчи. – Без бутылки, Наум Ароныч, не протопчешь. А с бутылкой и топтать незачем: сиди – пей. – Может, тебе, Снегирев, хозяина вернуть? – Хозяина, Наум Ароныч, не вернешь. Он, хозяин, и сам сюда не пойдет. Побоится. А и вернешь, мы по дурости опять скинем. – Что же будет, Снегирев, что будет? – А что есть, то и будет. Смену отработал и ладно. – Неладно, Снегирев, ой, неладно. Жизнь не по резьбе пошла, Снегирев, нитку рвём. – Да уж порвали, Наум Ароныч, куда дальше? И станок выключает: