Ночью был приступ. Приезжала неотложка. В пепельнице горкой лежали ампулы с обломанными головками. – Ты не больной, – сказала Любочка. – Ты здоровый. Притворяться будешь перед врачами. И отдернула одеяло. – Дай мне умереть, безжалостная! – закричал без уверенности Лев Борисович. – И выходи замуж. Хоть за него. – Ты не умрешь, – сказала Любочка. – Тебе рано. Над кроватью, в фигурной рамке, разместился дедушка Усталло в ермолке, праздничной капоте, с бородой до пояса. Лев Борисович взглянул на него, глазами в глаза, как посоветовался. – Любочка, – спросил жалобно, – кто будут твои дети? – Люди, папа. – В паспорте есть графа, Любочка. – Люди, папа. – В анкете есть пункт. – Люди, папа! – Твой дед был еврей, Любочка. – Люди, папа, люди! – Люди, – повторил упрямо Усталло Лев Борисович. – А какая у людей будет национальность?.. Примирил всех Димочка. – Полежи со мной, – просил. – Хоть на миг. Лев Борисович ложился к нему, и Димочка шептал на ухо, обдавая молочным дыханием: – Миг не прошел. Не прошел. Миг будет сто лет... По вечерам блондинчик пугал Любочку: – В будущем году берем садовый участок. Задача номер один: побольше навоза на квадратный метр. – Никакого навоза! – отбивалась Любочка. – В будущем году мы будем в Иерусалиме. – Что? – вопил он. – Хочешь сделать из меня пушечное мясо? – Какое из тебя мясо? Рагу на косточке. И притиралась к нему под бочок. – Папа, – кричала Любочка в аэропорту, – мы тебя ждем! Мы тебя ждем, да, папа? Мама, да? Мы вас всех ждем! Всех-всех!.. – Димочку подними! – кричал в ответ Усталло Лев Борисович. – Димочку! И тянулся на цыпочках… Долговязого блондинчика взяли в армию, чтобы бегал с винтовкой по иудейским горам, а командир, которому было девятнадцать лет, подгонял на непонятном языке. В редкие минуты перекуров он говорил командиру всё, что думал о нем, но тот не понимал по-русски, хоть и догадывался о многом. Еще он стоял в оцеплении в арабском городе Рамалла. Охранял склады и дежурил на кухне. – Почему я должен защищать вашу историческую родину, мыть вашу посуду? – Молчи, – отвечала Любочка. – Тебя взяли в выездную семью, скажи спасибо. «Лев Борисыч! – написал блондинчик. – Вам нечего волноваться. У матери еврейки и ребенок еврей по здешним законам. А я со своей голубой немецко-шведско-литовской кровью вроде бы ни у дел...» И Лев Борисович улыбнулся на расстоянии. Он был великий закройщик, Усталло Лев Борисович… …давно бы стал заведующим мастерской, но косил от рождения на оба глаза. – Лев Борисович, – говорили на примерке неусыпные «органы». – Куда вы уставились? – На вас, – отвечал Устало, рот полон иголок. – На нас... Мы тут стоим, а вы на кого смотрите? – Да у меня косоглазие, – оправдывался по привычке. – С детских лет. Один глаз на вас, другой на Кавказ. – За Кавказ... – поправляли со смутной усмешкой. – Лечиться надо, Лев Борисович. – Ладно. Проживу и так. Но у «органов» был свой резон. – Вам ладно, нам не ладно. Мы вас принудительно вылечим, Лев Борисович, – отечески шутили «органы» и уходили в свои кабинеты, широкогрудые и крутозадые. Лев Борисович пугался несказанно, чуть иголки не глотал от ужаса, поскуливая в бессонной ночи: – Лёва, ну поверь мне! Им надо поддакивать, Лёва, иначе они обидятся… По воскресеньям Лев Борисович заглядывал к соседу, Моне Зильберману, говорил грустно и застенчиво: – Дети подрастают. Взрослеют на глазах. И уходят туда, куда родителям нет доступа. Нельзя заводить одного, Моня. Малышей нужно несколько, чтобы сновали по дому... Что вы на это скажете? – Я скажу, – отвечала вечная вдова Маня и губы поджимала на незваного гостя. – Я тебе прямо скажу. Заимели власть, ворвались – ног не вытерли, потеснили, загваздали пол. С того и пошло. Усталло Л. Б. уходил к себе, сутулясь от огорчения, и Моня ей выговаривал: – Злопамятная ты старушка! Обидела человека. – Поговори у меня, – бурчала с лежанки. – Скажу праправнуку – он те чих-пых устроит... Праправнука у Мани не было. Праправнук задохся в империалистическую от вредных немецких газов. И прапраправнука тоже не было. Его в гражданскую расстреляли за побег. То ли от красных к белым, то ли от белых к зеленым. Маня не разобрала. Через неделю Лев Борисович снова приходил, искушал Моню Зильбермана: – Поедем к Димочке. Вместе с нами. – А Маню. Куда ее денем? – И Маню с собой. – Так я тебе и поеду, – бурчала с лежанки. – Детки мои – по земле рассованы. Гора печали, не сдвинуть.... Вечная вдова Маня схоронила Моню на еврейском кладбище, возле папы его и мамы, перетащила к себе его подушки и телевизор «Рекорд». Могила у Мони была комолая, без креста, и Мане это не нравилось. – Вот ужо скажу, – грозилась. – Он те отлупцует… А сказать некому. Моня умер, а Льву Борисовичу подарили кота. Большого и лохматого. С дворовой, должно быть, помойки. Это был замечательный кот, и народная молва утверждала: семья, куда он попадал, получала разрешение на выезд. За котом стояла очередь. Из-за кота ссорились и переставали разговаривать. Лев Борисович получил его по блату, скроив некоей даме элегантное пальто, в котором не стыдно прошвырнуться по Парижу.