Кот сбежал из семьи Усталло после подачи документов. Назад, на помойку. – Плохой признак, – решили знающие люди, и Усталло Л. Б. получил отказ. – Ваш выезд, – сказал инспектор с паузой, – противоречит. Зевнул от омерзения. – Чему? – спросил Л. Б. Инспектор удивился вопросу. – Всему, – сказал он, и у Л. Б. закололо в боку. – Предложите что-нибудь поновее! – закричал Лев Борисович, пугаясь собственной храбрости. – Зачем? – удивился тот. Снова закололо в боку, и кололо до самого конца. После похорон жена его Дорочка пошла в то самое учреждение и попросила разрешение на выезд. К дочке своей Любочке. К внуку Димочке. Теперь без мужа своего, который много знал. Но ей тоже отказали. В том доме было полно этажей… …а кнопок в лифте на одну больше. На лишнюю, самую верхнюю кнопку никто обычно не нажимал. Взрослые вечно спешили по неотложным глупостям, а дети до нее не доставали. Потом они подрастали и могли уже дотянуться, но начинали спешить вместе со всеми. Оставались одни старики, которые никуда не торопились. – Минувшее наше, – говорил Фишер, пока шли к лифту, – чердак неиспользованных возможностей. На чердаке валяется всякое барахло, которое стоило бы подлатать, подбить гвоздиком, прикрутить бечевкой, снова пустить в дело. И наши возможности – то самое барахло, отслужившее свой век. Но очень жалко его выбрасывать!.. И он нажал на верхнюю кнопку. Старик Фишер был мудр, тощ, голенаст, похож на отжившего свое кузнечика, хоть не умел прыгать и стрекотать в траве, зато давал советы в неограниченных количествах. Он не был настоящим ребе, кузнечик Фишер, почти ребе, ребе для неверующих, и там это считалось. Его кресло стояло на чердаке, в дальнем углу; он усаживался в него, уложив руки на подлокотники, и туда приходили нерешительные евреи в разброде-шатаниях. Кресло было массивное, с прямой спинкой, в котором хотелось выносить приговоры без права на обжалование. Ноги Фишера чуточку не доставали до пола, но евреи на ноги не смотрели. Они приходили советоваться, и Фишер их наставлял. – Ребе, не стоит ли?.. – Стоит. – Ребе, не взять ли с собой?.. – Взять. – Ребе, а нам куда?.. – Они еще спрашивают. Вам – туда. Кресло не пропустила таможня. Категорически. – Старое, – сказали. – Антикварную мебель не выпускаем. – Да у него обивка новая! – вскричал Фишер. – Ножки новые. Подлокотники. – Форма. Форма старая. И оно осталось на чердаке. Старик Фишер перелетел через границы со своим семейством, поселился в городе на холмах, растревожился, вздыхая: – Там. Там я был ребе. Да, да. Просветителем затемненных. А тут? Что я могу посоветовать тут? Курс акций? Проценты-кредиты? Куда вложить, кому продать? Я же ничего не знаю… В комнате у Фишера стоит кресло-эрзац, тоже массивное, с прямой спинкой, и, усевшись в него, хочется выносить приговоры, но с правом на обжалование. – Заходите, – призывает. – Кто там теперь? И посетитель идет косяком. – Ребе, что делать с соседом?.. – Простить. – Ребе, куда девать обиду?.. – Заспать. – Ребе, насчет Канады – как?.. – Насчет Канады – никак. А сам блаженствует. Сын у кузнечика Фишера заскучал через пару лет. По делам грандиозным. По просторам немереным. По доходам, не в пример здешним. Ныл. Придирался. Цеплялся ко всему. Исподволь выстраивал объяснения с оправданиями. – Не скули, – говорил ему Фишер. – Ты же свободный теперь. Бери билет и уезжай. Сын уехал. Жена его уехала. А Миша остался. И кузнечик Фишер. Кто-то же должен кормить ребенка, когда он возвращается из армии. Миша уходит под утро. Пяти нет. Попутками – и на север. Темень. Туман клочьями. Сырость с ветрами. Глаз не разлепить и голову не поднять. Встать. Разогреть еду. Сварить кофе. Разбудить внука. Миша одевается, шнурует ботинки, укладывает мешок со слабой, блуждающей улыбкой, как сны досматривает. Живет через площадку его подружка-очкарик, бывшая московская соплюшка. Фишеру хочется с ней поболтать, но очень уж быстро она шагает, не догонишь. – Мне этот ваш русский, – сказала, – как идиш у бабушек. И Фишер расстроился. Миша засиживается у соплюшки допоздна. Он читает. Она читает. Поглядят друг на друга, поулыбаются: разговоры молчком. А утром – не добудишься. Кузнечик Фишер целует его на пороге и торопится на балкон. Миша уходит в темноту, в туманные завихрения, с неподъемным мешком и автоматом, мурлычет под нос веселый мотивчик. – Ничего, – шепчет Фишер и поджимает озябшую ногу. – Раз поет, значит ничего... Не станем вмешиваться в жизнь героев… …тем более, в их смерть. У них есть право не выходить из образа, доиграв до конца свою роль. Самое трудное – ее доиграть. Было знобко когда-то, стыдно и волнительно от предстоящего. Тахта звала к себе хрустящей простыней, купленной на скорую свадьбу.