– Ваня, – сказала категорически. – Для спанья время от Бога присуждено – полдень. – Кто постановил? – спросил он. – Мономах. И она забеременела. – Ты не для меня создан, – говорила в дреме. – Слишком уж расточительно. Ты создан для каждой, чтобы взрывалась в ликовании. Но я тебя не отдам. – Как скажешь, Анечка. «Города Олонца поп Иван Окулов, собрав охотников пеших с тысячу человек, ходил за рубеж в свейскую границу, и на тех заставах шведов побил многое число, и взял рейтарское знамя, барабаны, и шпаг, фузей и лошадей довольно...» На этом она остановилась, пошла из архива в декрет. Рожать мальчика Вову. – Как там Владимир Иванович? – спрашивали сослуживцы. – Проклевывается? – На выходе, – отвечала. – Скоро обещались. – Кончай, Анька, – кричал начальник. – У меня работа стоит. И она родила досрочно. Родила мальчика Володю и на том порешили. – Хватит, Ваня. Меня в архиве ждут. – Как скажешь, Анечка. Тряхнул рассыпчатыми кудрями… Вова вырос, уехал первым и присылал оттуда открытки. «Тремп», «узи», «фалафель» – понять невозможно. – Поехали, Ваня, – сказала. – Разберемся на месте. На парткоме рты разинули от потрясения: – Ваня! Да ты рехнулся! Вот тебе твое заявление, и не вспоминай больше. Он встал со стула, коротконого-устойчивый, на пороге замешкался: – Как Анечка скажет... Ваня у Анечки умер, пока ожидали разрешения на выезд. Ваню сожгли в крематории. Пепел ссыпали в урну. Урну поставили на полку со шляпами. И Анечка осталась одна. Солдат Вова присылал редкие письма и подписывался непонятно – Зеев. – Ишь, сколько накопила! – сказала соседка. – Крадут себе да вывозят, вывозят да крадут, а ты бедней из-за них! – Ваня, ты ее не слушай... На таможне была проверка. Урну решили проверить на таможне, не запрятала ли туда брильянты, которых у нее сроду не было. Анечка поставила урну на движущуюся ленту. Она уползла внутрь, просветиться на экране содержимым. Анечка закрыла глаза. Урна выползла по ту сторону. Можно взлетать. А вечная вдова Маня спрыгнула с лежанки и забегала под обложками. То под одной, то под другой. Был Моня Зильберман – кормилась при Моне, малое получая пособие, хоть и обладала справкой о невозможном своем вдовстве, с гербовой печатью, двуглавым орлом, и могла, наверно, претендовать на большее. Схоронила Моню Зильбермана – сбегала на стадион, справилась о работе. Дали ей футбольные, солью проеденные майки с трусами, велели принести отстиранными и отглаженными. Сбегала в соседний дом, отмыла до чистоты, за малые рубли, подъезд с лестницами. Поскакала к знакомой бабуле, немощной теперь и параличной, сговорилась кормить, подмывать, перекладывать – тоже приработок. С ребеночком посидела у этих, бельишко простирнула у тех, в магазинах потолкалась вместо денежной соседки, – то Маня никому, а то сразу всем, рано ее выбрасывать. Вдохнули в Маню новые силы, не затаиться на лежанке. Надо жить. Надо копить на похороны. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Сказано у Лескова, у Николая Семеновича… …писателя российского… …одним к небрежению, другим к размышлению. Душа моя, странница… Не здешнего мира ты, К чему прилепляешься И чем очаруешься? Ты, птичка залетная, Порхая по радостям, Пришла в дебри страшные Неведенья дикого… Перед отъездом прошел по бульварам, от Гоголевского до Яузского, повздыхал на Никитском, напротив своего дома. Поднялся со скамейки старый еврей, спросил тихо: «Ты сын Соломона?» – как же он догадался? Зашел в школу на Большой Молчановке, но завуч Елена Анатольевна меня не признала, не припомнила и друзей моих, одноклассников, а мне привиделось давнее. Звенел звонок. Вставала у доски «птичка залетная», учитель русской литературы. Высокий. Худой. В отглаженном костюме с жилеткой. С запонками в рукавах накрахмаленной рубашки. С галстуком и прической на пробор. Застегнутый на все пуговицы, не допуская до себя чужеродное племя. Старый – виделось нам, недоросткам. Был он не старый – старомодный, над которым хотелось поиздеваться. Но мы не издевались, потому что он нас не замечал. Только повзрослев, понял, до чего ему было худо, учителю литературы. Он входил в класс, в непотребное место «неведенья дикого», где предстояло прожить сорок пять минут. Смотрели на него послевоенные огольцы раздельного обучения, грубо и опасливо проказливые, недополучившие еды, ласки, отцовского наставления или ремня, – отцов у многих забрала война. Учитель рассказывал про Пушкина, Гоголя с Некрасовым, а класс с нетерпением дожидался большой перемены, чтобы с гиканьем ринуться в буфет, где на столах ожидали каждого бублик с карамелькой. И тогда он начинал читать стихи, лишь бы забыться. Вслух, вполголоса, а класс занимался своими делами. Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;