Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака! Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы: Будешь умы уловлять, будешь помощник царям. Пушкин Александр Сергеевич. О Ломоносове Михаиле Васильевиче. До сих пор помню. Мрежи – они же невод – они же сети – ожидали не только Михаила Васильевича, но и нас, отроков, в которые отлавливали с детского сада. «Споем мы, товарищи, песню О самом большом человеке…» Извилину протерло до дыр – не зарастить до старости. А в Московском ордена Ленина институте, на лекциях по истории авиации, где громили «специалистов по низкопоклонству», уловляя наши умы? Заучивал – попкой на жердочке, как подьячий Крякутной из Рязани, наполнив шар «дымом поганым и вонючим», летал по воздуху раньше братьев Монгольфьер. Значительно раньше. Шёл попке двадцатый годок‚ учился попка на инженера: за правильные ответы ставили ему хорошие отметки, за хорошие отметки платили стипендию, – как только идиотом не заделался?.. Мрежи иные нас ожидали, иные заботы. Недреманное око приглядывалось к каждому в институте и на работе: на испуг взять или на корысть? «Ты же советский человек…» Советский, какой еще? «Империалисты замышляют, плетут заговоры…» Кто бы оспорил? «И ты, конечно, придешь, сообщишь, укажешь, если узнаешь, услышишь, увидишь…» Устоял бы? Принял с готовностью? Господи‚ пронесло мимо!.. А что же родители? Пуганые наши родители, которые унесли с собой тайну‚ не доверившись даже детям. Довелось ли им одобрять, пригвождать‚ подписывать «чистосердечные признания»? Бедные наши родители‚ которые «требовали для себя ничтожной доли свободы‚ а именно права не говорить ничего». Но жизнь не переменишь. Одна только жизнь: можно и перетерпеть. Сон подкрадывается, словно тать в ночи... …надоедливый – не отвяжешься. Привиделся дом на припеке в ночных видениях. Источенный жучком, порченный гнилью, неряшливо обветшалый у безденежных обитателей. Лестница с битыми ступенями, комнатенки затхлые, стены щелястые, продранные диваны, колченогие столики, тусклые лампочки под потолком; на подоконниках зарастают пылью стеклянные банки со следами от болгарского фаршированного перца. Шагаешь упорно, настойчиво, пробиваясь через цеплючие ограждения, стучишь – не достучаться, кричишь – не докричаться, никто не проглядывает в окнах твоих видений. И вот, наконец: тяжкие шаги, проламывающие половицы, грузный детина в сатиновых шароварах, в майке-сеточке, звучно щелкает замком. – Кого? – спрашивает сурово, затыкая проход тугим пузом. – Я бывал в этом доме. Написал о нем. Может, вам интересно? – Нам неинтересно. Но ты проходишь коридорами своих снов, где затаились жильцы, готовые огородиться локтями, гикнуть в единый миг, ошеломив нежелательного гостя, а детина топает следом, выталкивает наружу сетчатым пузом-поршнем. – Нет твоего, – ненавистно. – И не было. Видение уходит, более не потревожив. Прощание с домом, в который не вернуться… Они умели паковать вещи, мои далекие предки. У них был богатый опыт изгнаний, из века в век, из страны в страну: хорошее качество не от хорошего прошлого. Меня проверяли два дня. Дотошно, смена за сменой. Видимо, поступило указание. Старый проверяльщик, едкий и язвенный от хронического недоверия, водил по подушке особой хреновиной, а она тихо попискивала. – Есть у тебя золотишко, – тихо радовался таможенник. – Есть, есть... Подушку отложили в сторону, и пока шла проверка, он водил по ней хреновиной, подпугивал ненароком, растягивая наслаждение, молодел, казалось: – Есть золотишко. Есть... Пришла Тамара. Принесла мне поесть. – Что ты туда запрятала? В чертову подушку? – Я не запрятывала. Подушку просветили рентгеном, ничего не нашли, стали заколачивать ящики. – Смеешься над стариком, — бормотал проверяльщик, сникший от неудачи. – Хихикаешь в душе. Зубы скалишь. Надул, провез золотишко... – Отец, – хотелось ему сказать. – Тебе лечиться надо. Молоко получать за вредность. Сколько же тебя обманывали, отец? Золота у меня не было. Была кинопленка, на которую отснял рукопись, – ее не углядели. Рабочие заколотили ящики, отвели в сторону, сказали с намеком: – Старались, сам видел. Не побьется, не поломается. Выложил деньги из кармана, показал: – Мне платить еще. За багаж в «Шереметьево». Больше нет, так что решайте сами: сколько вам, сколько в аэропорту. Они посовещались, рабочие, у них был богатый опыт. – Половину нам, – решили, – остальное туда. После долгих проверок вышел из таможни с пустым чемоданом. На площади трех вокзалов стояли такси, до которых требовалось дойти. Метров сто, не больше. Сел на чемодан – сил не стало, сердце разрывало болью который уж день, нитроглицерин почти не помогал. «Вот помру на чемодане, – подумал, – куда мои денутся? Когда деньги за кооператив потрачены, вещи на таможне...» Силы откуда-то появились, малые силы, и до такси я дошел. Проводы были нелегкими, без надежды на встречу… …в отказе от обжитого, обласканного, в отрыве от близких, затаившихся в глубинах подмосковного кладбища. Они ушли к полуночи, друзья мои, а к рассвету – шести не было – опять поскреблись в дверь. Последнее утро. Торопливые – не удержишь – минуты. Мы одевались, умывались, ели на кухне, а они стояли и смотрели. Говорили порой ненужное и бессвязное. Давали советы, которые невозможно выполнить. Мешались в проходах, запоминая. Понесли вещи. Провожающие столпились на улице.