Мы обошли опустевшее жилье, постояли, попрощались, потушили свет. Прошлое погасло насовсем. Прошлое – мрак. Но остались островками любимые места мои. Лица родные, места памятные, бульвары перехоженные, обтроганные руками, глазами, чувствами. Всё осталось – не заберешь с собой. Всё мое – не отнимешь… Складень хотел взять, медный, литой, лики на нем затертые, – складень не пропустила таможня. Казак на коне из крашеного дерева, длиннолицый и долгоносый, с ружьем за плечом, с кожаной уздечкой, прибитой гвоздиком к лошадиной морде. Казака провез обманом. Библия с чердака, мышами изгрызенная. Библию отреставрировали за мой счет, подклеили, одели в переплет. При выезде оценили ее в двадцать пять рублей. – Да я ее спас! – возопил. – Сгинула бы на чердаке! – Гражданин, не нарушайте естественный процесс. Пошел. Заплатил. Вывез. На таможне их было пятеро. Кожедёр, Сучий Потрох, Худой, Драный и Пастьпорванский. – Зачем тебе? – и брякнули боталом. – Корове, – говорю, – привешивать. – У тебя там будет корова? – Как знать. Посомневались. Посовещались. Кликнули начальника. Зыристого мужичка с пузатым портфелем. – Ну, ну, – сказал укоризненно. – Лежал, лежал, сорвался да побежал. Попрошу отгадку на выезд. – Не знаю, – говорю. – Я, наверно? – Снег, – хохотнул. – После зимы. А ботало мы вам не выпустим. Железяку прежде вынем. В багаже не положено брякать. Отогнули лепесток, вынули железяку, и ботало замолчало. Мы улетали, как из окружения, под обстрелом взлетной полосы. Из Москвы в Вену, оттуда в Израиль. Мы приземлялись, и нас выделяли в толпе по пристальному, напряженному взгляду. Через пару месяцев сказали: – У тебя теперь нормальные глаза. После вдоха-выезда – долгий, предлинный выдох. Вживанием в Иерусалим, Богом надышанное пространство. Которому и люди не нужны, дома с машинами: убери всё – Иерусалим останется. Купол неохватный над головой. Дымка туманная, трепетная. Горы укутаны шалью невесомой. Город задает вопросы. Город предлагает загадки. Жители заложниками у него, ищущие, обретающие и теряющие, которым не распознать значительного за обычным, – жители того не знают или не хотят знать. – Тебе хорошо, – сказал американский еврей. – Не вернуться. А я третий раз приезжаю, не могу прижиться. Мне было хорошо. В те годы не пускали назад, да и теперь нет необходимости. Разве что на похороны или по делам. Встретил христианку из Голландии. Был ей Глас указующий: – Жить тебе в Святом городе. Переехала. Стала ухаживать за больными детьми, которым не встать с постели. – Как вам тут? – Трудно, очень трудно. Иерусалим держит в напряжении. Требует постоянно чего-то. – Переезжайте. В Тель-Авив, к примеру. В Галилею или Негев. Там тоже больные дети. Запнулась. Сказала: – Он не отпускает… Если город принял тебя, так это навечно. Подскочила девушка с микрофоном, выпалила по-русски: – Трудности есть? – Трудности есть. Как нам без трудностей? Бурно возрадовалась: – Годится! Мне заказали трагедию! Разворот с фотографией! Рассказывайте, и с подробностями. – Нет трагедии‚ – пояснил. – Есть сложности. – Настроение чемоданное? – спросила‚ на что-то еще надеясь. – Вовсе нет. Я выбросил свои чемоданы. Приехал. Распаковал. И выбросил. Знал наверняка‚ тем наитием, которое необъяснимо: кто не сошел с поезда‚ тому жить проездом. Общий вагон со скрипучими полками, перекипевшая вода с накипью из помятого бака‚ опостылевшая еда в промасленных кулечках‚ пыль на зубах и волглые простыни‚ бездумный взгляд на проплывающие мимо полустанки и колготные пересадочные станции. Сидя на чемоданах, не откроешься небу, земля не откроется тебе, а оттого вечно будешь недобирать. Цвет этих пространств. Их воздух. Горы напротив‚ прочерченные по багрянцу заката. Русла дождевых рек‚ где по февралю поспешает опушиться горьковатый розовато-пенный миндаль, в немом томлении от прелести своих совершенств. Кому он являет восторг в потаенных укрытиях гор? Небу являет‚ одному небу‚ – вот пример для сочинителя. Была она практиканткой, та девушка. Получила первое редакционное задание. Разворот с фотографией уплывал из-под рук, уплывал заодно некрупный заработок, и она поскучнела на глазах: – Ваша история для газеты не подходит. Им нужна трагедия новоприбывшего. Разговор с ней упрятал на страницу, где задавал вопросы городской сумасшедший. – Ваша история для газеты не годится, – сказал он. – Им нужен крик души. Желательно с летальным исходом. В дело вмешался Боря Кугель‚ который наготове: – Будет тебе крик души. Записывай. Продиктовал с расстановкой, почесываясь от нетерпения: – Наилучшие решения проблем возникают после того, как невозможно их воплощение. – Это трагедия? – спросил ошарашенно. – Еще какая. И за нее хорошо заплатят. Где-то сотворилось землетрясение…