За пару недель до описываемых событий Кандель Феликс Соломонович погрузился в теплушку вместе с сокурсниками и лихо пил теплую водку‚ сидя по-турецки под верхней нарой‚ запрокидывая голову, стукаясь затылком о доски. Кандель Феликс Соломонович, рядовой, необученный, маршировал по жаре в противогазе, брал штурмом высоту Песчаную: ориентир – отдельно стоящее дерево, с песней шагал в столовую, печатая шаг. Даже посвистывал в два пальца, завлекая солдат срочной службы, истосковавшихся в казармах без женского участия. Прощай, Маруся дорогая, Я не забуду твои глазки, И может быть, В последний раз Гляжу я в голубые глазки… Попробуй не запеть, так и будешь маршировать вокруг столовой без принятия пищи. Которая – надо сказать – была отвратительной. Воскресным утром нас повели на железнодорожную ветку, велели разгружать вагоны. Начали не спеша, пересмеиваясь, но явился командир, зычно позвал: – Кандель! Я подошел. – Письма родителям посылал? – Посылал. Показал телеграмму: «По сведениям военкомата наш сын умер. Просим срочно ответить». – Я жив, – сказал я. – Вижу, – сказал командир. – Беги на почту, звони родителям. Почта была в поселке, за пару километров от аэродрома. – Срочно! – закричал с порога. – Соедините меня с Москвой! Девушки не шелохнулись. – С Москвой? – переспросили. – С Москвой! – Подождешь, парень. Может, до вечера, а то и к утру. Линия перегружена. Вытащил из кармана телеграмму. Закричал: живого похоронили! Родители с ума сходят! Девушки переглянулись. – Звони. Одна из них подергала рычажки, попросила: – Светик, Москву надо. Срочно. Та ответила – я разобрал: – Москву захотела. Запишу на завтра. – Светик! – закричала. – Парня живым похоронили! Надо ему родителей успокоить, – дай Москву, Светик! Светик подышала в трубку, и донесся ее голос: – Ленка, дай срочно Москву. Парня живым похоронили. Надо родителей успокоить, – дай Москву, Ленка. Ленка упросила некую Зойку, совсем уж отдаленную, через пять минут у телефона были родители, но успокаивать их не пришлось. Посреди ночи они прибежали в военкомат, разбудили дежурного, и он обнаружил ошибку. Девушки на почте выслушали рассказ и сказали: – Знай, парень, примету. Схоронили не по настоящему – долго жить будешь. Я не возражал. Гибель – самая настоящая – подстерегала автора в клубе авиационного института, на сцене, с оголенными проводами в руках. Работа была простая, не в первый раз: отключить предварительно рубильник, подсоединить фонари для выступления на сцене, но электрик увидел непорядок на щите, вернул рубильник на прежнее место. Я рухнул на спину, меня колотило о пол‚ ломало и корежило; электрик, заметив непредусмотренные мучения, отключил электричество и удалился от греха подальше. На тихого Бог нашлет‚ а резвый сам наскочит. Пока автора откачивали‚ ребята прикинули силу тока и выяснили, что по правилам должно было убить‚ отчего не убило – неясно‚ но теперь всем своим видом я, Кандель Ф. С., бросаю вызов закону Ома, основному закону электротехники. Были потом ожоги на ладонях, ныло сердце – как-то оно обошлось. Homo felix, человек удачливый. На чердаке загородного дома грудами лежали газеты… …неподъемной тяжестью прогибавшие потолок. Хозяин получал их, складывал по датам после прочтения, собирался, быть может, выявить динамику лжи, запрятанной на его чердаке. Ибо недаром сказано: «Окно в мир можно загородить газетой». В конце года хозяин покупал отрывной календарь на двенадцать месяцев, не проглядывая, укладывал на том же чердаке. – Зачем? – спрашивали его. – Пусть будет, – отвечал уклончиво. На оборотной стороне каждого листка печатали всякие разности, – окно в мир можно загородить и календарем. Хозяина не стало. Мыши ушли из дома. Жучки пренебрегают – типографская краска им во вред. К чему выявлять ложь, уложенную под крышей? Своей накоплено достаточно… В авиационном институте, у главного его корпуса, стоял на постаменте Сталин в длинной‚ до пят‚ шинели‚ и его белила женщина в замызганном халате‚ ковыряя мочалом на палке в гипсовой ноздре. Ночью его увезли на грузовике, взамен поставили вазу с цветами, – жизнь хороша своими переменами. Я уже ходил в институт, когда арестовали Лаврентия Павловича Берию, ближайшего друга и соратника великого вождя и учителя, оказавшегося шпионом и совратителем женщин. Нас, студентов на практике, отправили по цехам разъяснять невероятное событие, мне достались литейщики. На затоптанном‚ плешивом газончике лежали рабочие‚ и я прочитал сообщение в газете‚ которое они знали и без меня. – Вопросы есть? – спросил‚ холодея. – Раньше не могли догадаться? – заорал чумазый малый в продранной майке и требовательно уставился на меня. – Не могли‚ – кратко ответил я, боясь вступать в длительные обсуждения. Больше вопросов не было. Рабочие ели хлеб‚ колбасу‚ пили молоко из бутылок, которое получали за вредное производство, в их темных руках оно выглядело ослепительно белым. – Всё понятно‚ – бодро припечатал тот же малый, и перерыв закончился. А к осени меня назначили агитатором. В старую‚ дощатую развалюху с множеством веранд и пристроек‚ примкнутых к основному строению‚ где тоже обитало население. Я приходил туда днем и вел беседы со старой‚ расплывшейся еврейкой в байковом халате, с уныло обвисшим бантиком на груди. Она готовила обед, устало шаркала шлепанцами в узких проходах, а я рассказывал на ходу про разрушения военных лет‚ восстановление хозяйства‚ про успехи по сравнению с тысяча девятьсот тринадцатым годом, про ежегодное‚ первого марта‚ снижение цен. – Конечно‚ – машинально поддакивала старая еврейка, занимаясь делами и уставая на глазах. – Конечно, конечно... Останавливалась, терла лоб, мучительно припоминала: