– Выпить можно. Но сначала позвоните в скорую помощь. Приедут к началу приступа. В холодильнике зябнет пища, дожидаясь своего часа, на подоконнике цветет Ванька мокрый, в кастрюле, на малом тепле, молоко неумолимо обращается в творог, а Леонид Ильич ставит диск на проигрыватель, и мы слушаем Даниила Хармса, который изрек не для всеобщего понимания: «…но смыслов бродят сонные стада…» Слушаем Хармса, не кого-нибудь, в исполнении заслуженного артиста РФ Ильи Прудовского. «У нас в доме живет Николай Иванович Ступин, у него теория, что всё – дым. А по-моему, не всё дым. Может, и дыма-то никакого нет. Ничего, может быть, нет. Есть только одно разделение. А может быть, и разделения-то никакого нет. Трудно сказать». Прослушав такое и преисполнившись разумения, Леонид Ильич и Феликс Соломонович решают поступить следующим образом. Первым делом они падут в объятия Морфея, а затем отправятся в мастерскую за чемоданом, который уже починили. И не только починили, даже позвонили по телефону: готово, мол, чемодан как новенький, пора забирать и платить по счету. «Вообразим, а для простоты сразу же и забудем…» Леонид Ильич и Феликс Соломонович направятся после сна в мастерскую, а может, и не направятся, потому что доверять сообщению по телефону могут одни легковеры. А если и направятся, Леонид Ильич с Феликсом Соломоновичем, мастерская окажется закрытой на обед, на переучет, на всякое разное, – мало ли по какой причине ее могут закрыть, не открывая. Помолчали. Посетовали о судьбе народов, изнывающих от вселенской бестолковщины, а Инга Ильинична произносит взволнованный свой монолог о неустройствах ближних и неустройствах отдаленных, которые мешают женщине проявлять ее необузданные возможности. Леонид Ильич и Феликс Соломонович с ней соглашаются. Леонид Ильич и Феликс Соломонович выволакивают себя на свет Божий. – Принадлежа к противоположному полу, заключаем на основе опыта: ничего хорошего в мужчинах нет. Даже ребенка выродить не способны, самого хотя бы недоношенного, напитать отцовским молоком, самым хотя бы обезжиренным. Только воевать. Только убивать. Заявляют в редком единодушии: – Уходим. Уходим из мужского звания, дабы затеряться в бесполых толпах. – Я вам затеряюсь, – грозит Инга Ильинична. – Не надо огорчать женщин, это не полезно. Давайте лучше обедать. Фаршированный карп ручной работы, легкий необременительный супчик, котлеты, истекающие мясной сытостью, квашеная капуста, селедочка, рюмка водки, настоянной на корне хрена, – имя ей хреновуха. Леонид Ильич и Феликс Соломонович потребляют пищу с пониманием, отдавая должное мастерству Инги Ильиничны, слушая при этом Хармса Д. И. в исполнении заслуженного артиста, чтобы со смыслом использовать всякий миг. «Был один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было и волос, так что рыжим его называли условно. Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было! Так что непонятно, о ком идёт речь. Уж лучше мы о нём не будем больше говорить». Отобедав без спешки и вдохновившись прослушанным, Леонид Ильич и Феликс Соломонович продолжают здраво рассуждать. Если даже мастерская, та самая мастерская будет открыта, чемодан, возможно, еще не починили, несмотря на безответственное сообщение по телефону. С какой тогда стати выходить из дома, где так хорошо, так много не съеденных еще продуктов питания, и шагать в какую-то там мастерскую, ради какого-то там чемодана, существующего в воспаленном воображении неведомого лица, позвонившего из мастерской, которой тоже, наверно, нет? Утомившись от столь глубокомысленных рассуждений, влияющих отрицательно на пищеварительные тракты, Леонид Ильич и Феликс Соломонович решают отойти ко сну с чувством выполненного долга. «Люди спят: урлы-мурлы над людьми парят орлы…» Если бы орлы. Феликс Соломонович спит и не видит себя со стороны, а в сон к нему вламывается без спроса нечто непотребное, «в красе бушующих румян», незамедлительно скидывающее излишние покровы. «Пойдем спать», – завлекает голосом заслуженного артиста. «Зачем же во сне спать?», – изумляется Феликс Соломонович, а оно за свое: спать да спать. Но Ф. С. не желает поддаваться, вожделению противясь на манер Хармса Д. И.: Я с тобою не хочу делать это не хочу потому что не хочу Казалось бы, о чем еще говорить, однако заслуженный артист не унимается: «Я уважаю только молодых здоровых пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно… Но женщины, которых любит Александр Иванович, на мой вкус все некрасивые, а потому будем считать, что это даже и не женщины». Феликс Соломонович пробуждается от бурного сна и обнаруживает следующее. Леонид Ильич еще не ложился, но сидит на кухне, ест творог, изготовленный собственноручно, услащает его липовым медом и размышляет о том, не пойти ли в мастерскую, которая, возможно, не существует, взять чемодан, который не починили, или вновь поставить диск на проигрыватель. Следует проверить давление крови, что Леонид Ильич и совершает в присутствии Инги Ильиничны и Феликса Соломоновича. Если оно повышенное, он расстраивается, ибо не полезно пить кофе, до которого большой охотник. Давление на этот раз пониженное, чему радуется он, радуемся мы и незамедлительно пьем кофе, приобретение которого, изготовление и потребление требуют особого навыка. Во-первых, следует отправиться в центр города, в единственный магазин, достойный того, чтобы купить там кофейные зерна бережной обжарки. Во-вторых, надо приобрести несколько сортов и смешать в строгой пропорции, иначе не стоит и пить. Кофе "Марагоджип", Гватемала. Кофе плантационный, Танзания. Кофе "Санто-Доминго" со вкусом шоколада, Куба. Кофе "Мокко Сидамо" и кофе "Харрар", Эфиопия. Смолоть зерна, подсыпать щепотку кардамона, серого, темного или индийского, которые Феликс Соломонович привез из Иерусалима, изготовить, не доводя до кипения, и потреблять неспешно, нёбом лаская животворный напиток. Сидим за столом, угощаемся, не забывая про липовый мед, философствуем между глотками. Вернее, философствуют они, Леонид Ильич и Инга Ильинична, наслушавшись Хармса Даниила Ивановича. «Либо вечно, либо невечно. Почти невечно не существует, оно есть просто невечно… Но существует ли несовершившееся? Я думаю в вечном – да». – С этим человеком, – уверяет Инга Ильинична, имея в виду Леонида Ильича, – ни дня без смысла. Феликсу Соломоновичу суемудрие не по разуму, – как легко и просторно жить, когда сквозняком продуты извилины, излишние знания не теснят с боков. А потому он утешается иными суждениями Даниила Чармса: «Возьмем любовь. Будто хорошо, а будто и плохо. С одной стороны, сказано: возлюби, а с другой стороны, сказано: не балуй. Может, лучше вовсе не возлюбить? А сказано: возлюби. А возлюбишь – набалуешь. Что делать?» Отец Леонида Ильича пошел в мастерскую – вырезать стекло для форточки. Засмотрелся на умелую работу, сказал: – У моего сына так не получалось. Резал – и откалывалось по кусочку. Стекольщик, старый еврей, ответил на это: – Значит, он умеет что-то другое. Он умеет. Ему этого не надо – резать стекло для форточек. Своих дел хватает. Озарения о путях мира. Ясновидения. Прозрения с прорицаниями. А что вы думаете? Кого-то должны, наконец, посетить озарения, – отчего бы не его? Стоит взглянуть, как Леонид Ильич вникает в мир вещей, в их звучание, ибо каждая из них обладает собственным местом в пространстве, будь то кухня, ванная или дачная терраса. Любое перемещение имеет смысл, но если он сокрыт для человека, ничего не следует передвигать. Ибо сказал мудрый раввин в наши уже дни, но мог выразить нечто похожее и Леонид Ильич, – просто его опередили: «Смысл любой вещи лежит за ее пределами. Всё зависит от того, какое значение ей придается». Леонид Ильич относится к вещам на равных, признавая за каждой право на самостоятельность. Он с ними разговаривает, с каждым предметом, чтобы согласился стоять в этом углу с ощущением полной завершенности, повиснуть на той стене среди прочих вещей, не вызывающих аллергии, потеснить других в ящике с медными обрезками, с которыми век вековать. Можно ли сдвинуть шкаф без его позволения? Стол, стул, кровать, тумбочку с телефоном или кофеварку? Кофеварку, наверно, можно, извинившись предварительно. Леониду Ильичу доступно очарование вещей. Ни одна коробочка не пройдет мимо его внимания, ни одна баночка, куда можно уложить шуруп, болтик с гаечкой, где станет им привольно на месте своем, не жмет – не давит, дабы ощутили нужность свою и исключительность – ШУРУП, БОЛТИК, ГАЕЧКА. Тело человеческое, наше тело, тоже требует вдумчивого к себе отношения, чтобы, не пренебрегая его желаниями, выбрать рубашку, одну из многих, в которой плечам, рукам и животу Леонида Ильича будет необременительно и вольготно. Но главное, самое почти главное: не занашивать старые вещи, дабы не пребывали в неприглядном виде, вовремя отпускать на покой из почтения и признательности. Только так упорядочивают мир. Только в мелочах. Оттого вещи и отдаются ему с охотой, предлагая себя на долгое разумное пользование. «Звонил Володя. Татьяна Александровна сказала про меня, что она не может понять, что во мне от Бога и что от дурака. Я надел сапоги. На правом сапоге отлетает подметка. Сегодня воскресение». Заметим кстати, что Леонид Ильич не выходит из дома, если существует одна лишь причина для выхода. Две должно быть, а лучше – четыре. В поликлинику – и в книжную лавку. За сыром – и заплатить за телефон. В мастерскую – и в единственный магазин по соседству, достойный того, чтобы купить пять литров молока, из которого он изготовит творог по собственной технологии, усластит липовым медом. Леонид Ильич собирается на выход долгие минуты с секундами, когда «всё обдумал взвесил пересчитал и перемножил». Ищет очки. Ключи. Кошелек. Приносит Инге Ильиничне пяток рубашек на выбор – какую надеть на этот раз. Выйдя из подъезда, спрашивает в домофон: – Взгляни, не забыл ли чего. Инга Ильинична взглядывает: – Не забыл. Через пару минут – телефон. С улицы. – Чего я туда пойду? Дома так хорошо... «А мы всегда немного в стороне, всегда по ту сторону окна. Мы не хотим смешиваться с другими. Нам наше положение, по ту сторону окна – очень нравится». Даниил Шардам, «человек политически немыслящий». «Надо ли выходить из равновесия?» – вопрошает Даниил Иванович. Леонид Ильич отвечает ему, вопросом на вопрос: «А зачем?» Он существует сам по себе, желая быть мимоходным, недоступным стороннему пониманию, а потому излучает флюиды, которые отдаляют Леонида Ильича от окружающих его особей.