– Больше всего боюсь попасть в чей-то бред. Это не самоумаление, нет. Не простота в ожидании наполнения. Самоустранение – в мысль. В смысл. В груду запрятанных записей. В поступок не проявленный. «Я не хочу ничьей судьбы…» Даже эти, обязанные ему карьерой, разномыслием, присущим только Леониду Ильичу, – даже они упоминают его мельком в своих воспоминаниях или не упоминают совсем. Так и червяк в яблоке прозревает внутреннюю сущность фруктовой плоти, сокрытую для других. Высовывается на мгновение наружу, чтобы поведать миру о своих озарениях, – но кто станет слушать его, кто обратит внимание на червяка? Выбросят в помойку червивое яблоко, не догадываясь ни о чем. «Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я всё обдумал ещё вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живёт в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает... и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда». Даниил Дандан, обэриут-взиральник. Пять утра. Феликсу Соломоновичу не спится. Выходит на кухню, а Леонид Ильич уже там. – Ты, – говорит, – единственный, кто назвал меня. В своей книге. Чем Феликс Соломонович и горд. Что и процитирует теперь в сокращении. «Туалет, клозет, уборная или сортир, нужник, гальюн или кабинет задумчивости, – что я ни делал, как ни старался, не было отсечки в сливном бачке, невесомый шпенёк не опадал мгновенно, резиновая прокладка не затыкала отверстие для слива, лишь жалостливое всякий раз, немощное при падении: шлё-ё-ёпп, и снова жур-жур-жур, жур-жур-жур – подтекало из бачка, озаботив меня и озадачив. Приходил водопроводчик – по-здешнему инсталлятор, облегчив на двести шекелей. Советовал заменить унитаз со сливным бачком, называл немалую их стоимость, вздохи иной озабоченности заполняли туалет, а пока что замедленное шлё-ё-ёпп… – журчание воды из бачка, которую в жарких краях следует беречь. Приехал в гости Леонид Ильич, разрешитель затруднений. Обжился. Пригляделся. Разобрал свой бритвенный прибор. Выделил его рукоятку, старинную, тяжелую, навинтил на шпенёк. Шмяк! – и опадает мгновенно. Прокладкой затыкает отверстие. Вода больше не журчит, не подтекает – мне на радость. Не хитра выдумка, а работает. Седьмой уже год. Вот она, победа разума. Quot capita, tot sensus – сколько голов, столько умов». Бог проснулся. Отпер глаз, взял песчинку, бросил в нас… Вон проснулся в поле пень: значит, утро, значит, день… Колпаками ловим тень, славословим новый день. А день уже «свернулся» к расставанию. Неделя свернулась. Миг на часах. Леонид Ильич награждает Феликса Соломоновича орденом «За победу над временем», и тот отбывает из Домодедова ночным рейсом, проговаривает неотвязчивое, наслушавшись Хармса Д. И., спать мешая пассажирам: Дева шла неся портрет на портрете был корнет У корнета вместо рук на щеке висел сюртук а в кармане сюртука шевелилася рука Поездка раззадорила Феликса Соломоновича. Леонид Ильич с Ингой Ильиничной раззадорили. Даниэль Шардам, он же Карл Иванович Шустерлинг. Феликс Соломонович возвращается домой после утомительного перелета, хватает карандаш, не евши – не спавши записывает свое, несусветное: – Сигизмунд Карлович не желает, чтобы его похоронили в сырой земле. «Сожги меня, Матильда, – просит жену свою. – Непременно сожги. Прах развей над просторами квартиры». – «Где же я вас сожгу, Сигизмунд Карлович, – отвечает жена его, рассудительная Матильда. – Разве что в духовке? Да вы в ней не поместитесь, а ежели и поместитесь, хотя бы по частям, как же я стану печь пироги с изюмом, которые вы попросите?..» До чего он прилипчив, Даниэлъ Хаармсъ, не отвяжешься. Это стукнул молоток Это рухнул потолок Это скрипнул табурет Это мухи лают бред… Кончен бой моих тревог дети кушайте пирог. в с ё Нет, не всё. Дотошный читатель поинтересуется: – Фамилия! Какая фамилия у Леонида Ильича, какая у Инги Ильиничны? Почему не названы? Ответим на это: – Фамилия! При чем здесь фамилия? Был бы человек, а остальное приложится.