Прошел по Новому Арбату, свернул к своей школе, – в здании расположилось коммерческое заведение‚ посторонних внутрь не пускали. – Вы видите перед собой калеку‚ – сказал охраннику. – Нравственного урода. Который в этих стенах писал сочинение «Образ молодого советского человека великой сталинской эпохи». Это я, выходец из той эпохи‚ изменившийся‚ конечно‚ но осталось, многое осталось – не вытравить. – Не горюй‚ дед‚ – утешил охранник. – Мы все уроды. Подошел к родовспомогательному заведению возле Арбатской площади, – там международный промышленный банк. Ходил в школу мимо того заведения. Высматривал жену с новорожденным, задрав голову. Улетел в дальние края – обживать иные пространства. Прошмыгнул внутрь мимо охраны: компьютеры‚ факсы с телетайпами‚ молодцеватые финансисты в рубашках с галстуками. – Вам кого‚ гражданин? – Я тут родился. Увидел свет. Первый издал звук. Вывели с позором на улицу‚ спасибо – не накостыляли. – Люди! – сказал. – У меня украли прошлое. Верните его, тогда пойду с вами в будущее. – Да мы вовсе не туда… Когда я родился, мир был моложе на мой теперешний возраст. Был ли он хуже до моего рождения? Не знаю. Не уверен. Прежде не жил. Стал ли совершеннее с моим появлением? Сомневаюсь. Очень даже. А в колыбели плачет младенец, не поддается материнским уговорам: – Не хнычь. Что ты хнычешь?.. Тебя любят, кормят, баюкают; горе пока обходит, заботы не гнетут, обиды с потерями, – куда ты спешишь? Вырастешь – наплачешься… Вот бы им, акушерам с гинекологами, остеречь несмышленыша: – Реалии настораживают, парень. Не промахнись Не оповестили, выпустили в мир, – он бы, может, по другому тогда… Но глаза, которые стареют первыми, так и не выдали свою тайну. ЧАС «ТИХОГО РАЗДУМЬЯ» Отступление второе Немало виноградных лоз на свете… …каждая со своим названием. Мерло и шираз. Шардоне и санджовезе. Каберне совиньон и каберне блан. Пино-гри и пино-нуар. Мальбек, вионье и пинотаж. Гренаж и темпранильо… Еще больше их сочетаний к оттенкам вкуса, цвета, букета вина – дегустаторы не подведут. «В аромате шоколад, эвкалипт, земляные нотки, табак, черная смородина. Во рту плотное, полное, длинное послевкусие…» «Аромат гранатовый, слегка древесный. В развитии чистые, элегантные оттенки ежевики, пряных трав, кофе. Длинное послевкусие лесных ягод…» «Аромат спелой черной смородины, в развитии ваниль, тимьян, легкие ореховые нотки. Во рту приятное, слегка шоколадное послевкусие…» Вот бы и тут. Распахнуты все обложки. Герои перемещаются по своему желанию, создавая иные отношения ради долгого, слегка шоколадного послевкусия прозы, терпкого, призрачного, с горчинкой и без нее, с нотками ванили, мускатного ореха, тимьяна и ежевики после прочтения. Желудь проявляется из ничего… …высоко подвешенный‚ от рождения готовый к падению. Желудь растет и сила растет‚ утягивая его к земле; вот уж ему невмоготу‚ он отрывается и летит вниз. И упав, умирает. А в смерти прорастает. В сущности, кому нужен затейный сюжет? Звездам не нужен. Луне. Скале в ее отрешенности. Маловидной тропке в лесу. Дереву на опушке. Луговой траве в пойме реки. Разве что ручью. Сюжет у ручья не свой. Сюжет у ручья от ложа‚ ему уготованного. Крутые изгибы‚ травные сплетения на пути‚ камушек на перекате повлияют на его напевы, умножат случайности, породят неожиданности. Так и слова протекают по строке в чистоте и прозрачности замысла, отзвучав на знаках препинания переливчатым, через край, звуком. – Не пользуйся выверенным сюжетом, сочинитель. Не по размеченной полосе, где всё обозначено, не в пункт Б из пункта А, – пусть нечаянность подстерегает на каждом листе, ошеломляя и радуя на пороге удачи. Сколько на пути нежданностей, сколько их, которых недостает!.. Входишь в иной замысел, как в неопознанное пространство под кладкой купола. Входишь сторожко, с оглядкой, в эхо гулких пустот, которые тебе заполнять. Ты покоен поначалу, заселяя нехоженое пространство, покоен и вдумчив до первого понимания, что подобное не под силу. Над куполом простирается небо, тебе неподвластное, под полом затаились глубины глубин, куда нет и не будет доступа, но ты идешь, продвигаешься дальше, и пустоты заполняются, намерения проявляются, звучит хорал, взывая к небесам, эхом вторят голосники, вмурованные в стены, – как же ты велик под куполом воображения, до чего же ты мал... Сочинить бы рассказ для тех, кому неукладисто в маете-истоме. Будто шагнули с мороза в обжитое жилье, где еда на столе, младенец в люльке, припасы в подполе, аппетитно попахивает упревшей в печи картошкой. Ее следует растолочь в чугуне, щедро полить сметаной, посолить в меру, дождаться, пока прогорят дрова, задвинуть ухватом в печь, и потекут призывные ароматы, корочка загустеет поверху, коричневатая, с желтизной по краям, под которой затаится самая сласть, – на газу такое не уварить. Хлеб на столе. Постное масло. Соль крупного помола. Рука потянется к рюмке, к малосольному огурчику, репчатому луку и слезливым грибкам – только подкладывай; душа потянется к родной душе, огарком из отпотевшего оконца, обмякнет в покое-довольствии, огородившись бревенчатыми стенами от промерзлых равнин, где выстудит и заморозит. Поесть. Попить. Припоздниться в усладе сердец. Лучше в тепле за миской‚ чем в поле за ветром. Скажут в осуждение: – Ну сколько можно? Ты же оттуда уехал, от того чугуна. Сто лет назад. Скажешь в ответ: – Для вас же стараюсь. Вы у нас в маете-истоме. Подивятся старожилы: – Картошка, лук, огурчики.… Какие же вы евреи? Вы русские. Хвала скамейке‚ что сближает тех… …кто на нее садится. Хвала ртутному шарику‚ который сливается безоглядно с себе подобным. – Без спешки‚ Нюма? – Без спешки‚ Боря.