Разлука вечная, тоска смертная, беда необратимая. Трамвай уводит в Лету. Через площадь – к реке – и в воду. И тонут они в реке‚ как тонут они в памяти. Старуха-курильщица в облаке вонючего табака‚ глазами в книжку‚ запойно и упрямо‚ пока вода не размыла строчки, погасила ее папиросу... Сеня и Соня тихими седыми мышками‚ преданно и неотрывно от их детского садика. «Соня‚ не плачь. Мы пожили‚ Соня. Мы хорошо с тобой пожили». – «Ой‚ Сеня‚ разве я за себя плачу? Я за внуков плачу‚ Сеня...» Носатая баба-яга в бородавочных кустиках: платье наизнанку‚ платок набок‚ чулок спущен донизу, с мордатым котом в набрюшнике… Соседка по дому с петухом на ниточке, голова вниз и вниз, как отыскивала потерянное... Тихий дебил Гена и старый-престарый айсор, чистильщик обуви... Дядя Пуд в обнимку с ружьем (инвентарный номер С-327) и пугливый завскладом, который всего опасался… Бессемейный солдат Виля, в жилах которого не кровь, а ядовитое топливо… Нюся и Ануся, синие от недоедания… Это они пропели песню бытия – голосами своими, долей своей, подменив людей, которых автор знал, любил, привечал или отторгал, пока не размылись в водах Москвы-реки. Кто знает‚ куда деваются наши души? Души наши впадают в Каспийское море. А дядя Паша так и вышагивает по бульварам… …с полным к себе уважением, с неудовольствием оглядывает народ из-под обложек, проявивший недозволенные перемещения по воле автора, сбежавшего за рубеж. Постарел, заматерел дядя Паша, интеллигентный издали. Всё знает‚ обо всем оповещен‚ но точно не представляет‚ что к чему. Слышал, к примеру‚ про декольте‚ но на каком оно месте, с какой целью, ему пока неизвестно. Выговаривает мудро‚ загадочно, сведения – по слухам – получая с самого верха‚ по прямому проводу: – Где нынче афопеоз? Афопеоза нету. Учтите. Скоро мы будем их развенчивать… Дядю Пашу всякий опасается. По всякому поводу. Он пролетарий‚ ему терять нечего. ГЛАВА ВТОРАЯ Вот дом‚ который построил Гребенщиков… …к тысяча девятьсот четырнадцатому году: нашел же время! Гребенщиков Александр Сергеевич – коллежский асессор‚ главный инженер Императорского Московского университета – построил доходный дом на Никитском бульваре‚ тыльной стороной к Мерзляковскому переулку. Он и сам жил там‚ с законной супругой Верой Николаевной: вход с переулка‚ чтобы трамвай не обеспокоил. Стоял телефон на службе: 209–50. Стоял дома: 306–70. Не звоните. Вас не соединят. Занято с той поры. По Никитскому бульвару строение числилось за номером пятнадцать. Дом слева принадлежал Блюмбергу Юлию Ивановичу (асфальт‚ бетон‚ паркетные работы) и супруге его Ксении Ефимовне: не дом – домишко‚ только вид портил. Справа, вплотную к Гребенщикову, располагалось Общество распространения полезных знаний между образованными женщинами: рукоделие‚ счетоводство‚ курсы дамских причесок‚ каллиграфия со стенографией; там же размещалась и частная женская гимназия Дюлу Екатерины Николаевны. А по Мерзляковскому переулку дом Гребенщикова значился за номером шестнадцать: сосед справа – Михаил Адамович граф Олсуфьев‚ соседи слева – непородные купеческие сыновья братья Гладилкины. Детьми Гребенщиков непомерно гордился‚ жену обожал‚ с родителями был почтителен‚ но дом занял особое место в его привязанностях‚ вытесняя прочие чувства, словно фундамент заложили не на бульваре‚ а в его сердце. Вера Николаевна ощущала это и ревновала мужа. Отец с матерью понимали его и гордились сыном. Дети пренебрегали: до поры до потери… Гребенщиков Александр Сергеевич… …жил по заведенным издавна правилам и не испытывал от того неудобств, – напротив! Он пробуждался на кровати от «Кеслера‚ Иенсена и Ко»‚ на матраце из торгового заведения Флегонтовых‚ под одеялом от братьев Альшванг. Надевал нижнее белье из Жирардовских мануфактур‚ галстуки от Малеевых‚ обувь от Мадера Фрица Федоровича‚ перчатки от Луи Крейцера‚ готовое платье от Богена‚ «Поставщика Его Величества Императора Австрийского и Короля Венгерского». Прелестная Вера Николаевна предпочитала дамские шляпы от «Аннет», перчатки от «Люси», корсеты от Клавери из Парижа, парфюмерию покупала у Брокара на Никольской, разрешалась от бремени на Большой Молчановке, в родовспомогательном заведении Грауэрмана Григория Львовича. На Лубянке‚ в здании Императорского Человеколюбивого общества располагался магазин «Мориц Филипп», кружева‚ шитье‚ ленты-пуговицы‚ аргамант-сутаж: Веру Николаевну не оттащить. Даже Мими‚ кошку-персиянку‚ пользовал не кто-нибудь‚ а модный арбатский ветеринар Тоболкин Александр Иванович: осмотр – тридцать копеек‚ стрижка и завивка – рубль с полтиной‚ усыпление хлороформом – два рубля. От пожаров семью Гребенщикова неусыпно оберегал бранд-майор Матвеев Николай Алексеевич‚ от воров – гений сыска статский советник Кошко Аркадий Францевич‚ от прочего разного – московский градоначальник свиты Его Величества генерал-майор Адрианов Александр Александрович и верный его помощник полковник Модль Владимир Францевич. А в окраинных казармах стояли под ружьем, до первой нужды, три гренадерские дивизии‚ одна кавалерийская и шестибатарейная артиллерийская бригада полного комплектования. Гребенщиков А. С., коллежский асессор из повести «Срубленные зимой» – лицо подлинное. Реалии того периода позаимствованы из адресной и справочной книги «Вся Москва на 1914 год», цена 4 р. в переплете. Эпиграф у повести таков: «Ибо мы как срубленные деревья зимой. Кажется‚ что они просто скатились на снег‚ слегка толкнуть – и можно сдвинуть их с места. Нет‚ сдвинуть их нельзя – они крепко примерзли к земле. Но‚ поди ж ты‚ и это только кажется». Франц Кафка Всё было устойчиво‚ нерушимо, от первого сонного потягивания по утрам‚ через подмосковный санаторий для изнуренных‚ до благостного упокоения‚ о коем озаботится Емельянов Иван Егорович‚ гласный городской думы‚ учредитель похоронного бюро «И. Емельянов и Ко» – Арбат‚ дом двенадцать. Ранним погожим утром Александр Сергеевич Гребенщиков выходил из собственного подъезда и не спеша отправлялся на работу. Получен поцелуй от обольстительной Веры Николаевны‚ съеден легкий полезный завтрак: ветчина от Елисеева‚ белорыбица от Папышева‚ масло от братьев Блондовых‚ сыры от Чичкина‚ хлеб от придворного пекаря Филиппова Дмитрия Ивановича‚ шоколад от Абрикосова с сыновьями‚ чашка ароматного кофе от Воробьева. Дворник Герасим – в белом фартуке, с метлой – кланялся хозяину с уважением‚ но без заискивания‚ знакомый извозчик готовился подать экипаж‚ однако Александр Сергеевич отмахивал ему рукою: дескать‚ нынче не надо‚ нынче можно и пешочком. Выкатывал на автомобиле из Столового переулка пристав первого участка Арбатской части Антон Викентьевич капитан Шумович. Кланялся домовладельцу Гребенщикову‚ руку прикладывая к козырьку, и проезжал по вверенному ему переулку‚ взглядывая со строгостью по сторонам‚ дабы горожане пребывали в дозволенных им‚ Шумовичем‚ пределах. При нужде поднимет на ноги полицейский резерв‚ конную стражу‚ пешую роту городовых; при неповиновении упечет без жалости в исправительную тюрьму на триста мужчин и сто пятьдесят женщин: Матросская тишина, дом двенадцать, свидания по воскресеньям‚ с одиннадцати до часу. Но подступал август‚ второй его день‚ года 1914-го‚ судьбой начертанное на Высочайшем манифесте: «Объявляем всем верным Нашим подданным...» Зашагали по улицам патриотические шествия: «Боже‚ царя храни!» Повели на вокзалы новобранцев. Побрели беженцы из прифронтовой полосы. Нищих стало больше. Калечных. Искоса глядящих. Подпугивающих. Постреливающих. Продукты вздорожали. Люди подешевели. Женщины выстраивались за хлебом – на Никитской‚ с ночи. По Воздвиженке шли толпы с плакатами «Долой войну!» На Арбате громили оружейный магазин «Бузников и Салищев». Солдаты братались с демонстрантами у Боровицких ворот: «Довольно‚ повоевали!» Пристав первого участка капитан Шумович Антон Викентьевич – устойчивый прежде и нерушимый – растаял в мартовских далях; вслед за капитаном растаяли городовые‚ которых отстреливали на улицах куропатками; сквозь землю провалились друг за дружкой бранд-майор‚ гений сыска‚ три гренадерские дивизии‚ одна кавалерийская‚ артиллерийская бригада полного комплектования‚ а император-самодержец записал в дневнике после отречения: «Кругом измена‚ и трусость‚ и обман...» Не связать развязанное, не собрать разобранное… …и Гребенщиков завалился в пересменку‚ затянувшуюся на век. Не он один – всё завалилось: улицы‚ бульвар‚ кошка его Мими‚ хоть и не догадывалась об этом. Пропеллер громче песню пой, неся распластанные крылья. За светлый мир‚ за светлый мир‚ на смертный бой‚ на смертный бой летит стальная эскадрилья Пересменка‚ доставшаяся Гребенщикову, катила в свою сторону‚ цыкая слюной сквозь редкие зубы. Шаг от беззакония. Миллиметр от произвола. Огрызки судеб без права на пересмотр. Громыхали по бульварному кольцу трамваи – «А»‚ первый номер – через необжитое пока настоящее, а на домах обвисали памятные доски‚ стены прогибая от тяжести‚ дабы застолбить эпоху дерзаний и свершений. (Зачем она пыжится, эта эпоха‚ доказывая свою исключительность‚ переименовывает улицы с городами‚ водружает постамент за постаментом? Всё можно перетерпеть‚ но не дурной вкус.) Идол в Кремле‚ идол в душе‚ непременная «Азбука для безбожника», чтобы по слогам, на уроках ликбеза: «Даже ребенок теперь понимает: душ никаких и нигде не бывает». Праздновали тезоименитство Е. И. В. Государя Императора, перешли на Низвержение самодержавия и День Парижской коммуны, а из соседней школы доносилось с уроков пения: «На Кавказе есть гора‚ под горой дорога. Пионер не носит крест и не верит в бога». «Никогда не молись о новом царе. Что ни новое‚ то во вред…» После революции к Гребенщикову подселили соседей‚ уплотнив до бездыхания‚ оставив бывшему владельцу малые квадратные метры‚ на которых затаился с законной супругой Верой Николаевной и со своими детками‚ чьи имена канули в Лету. По утрам соседи наперегонки бежали в ванную и туалет: знай Гребенщиков заранее‚ соорудил бы в квартирах по три кухни‚ четыре ванные комнаты‚ шесть унитазов.