— Еще раз повторяю вам, — ответил Ньеман, — что не имею права разглашать тайны следствия. Но вы должны понять, что в данной ситуации мы обязаны проверить все возможные версии. — Неужели кто-то из этих людей мог совершить такое злодеяние?! Ньеман совсем не собирался откровенничать с Якобом, но все же решил посвятить его в некоторые детали, чтобы умаслить. — Мы предполагаем, что это была кража, — сообщил он. — Кража, которая плохо кончилась. — Кража? — растерянно повторил гном. — Но… кража чего? — Фрагмента свода. — Но этот свод не имеет никакой художественной ценности! — Я не так уж в этом убежден. Вам известно, что под верхним слоем фресок скрывался еще один, живописный? Это был блеф чистой воды, но в схватке с таким коварным противником, как Якоб, годились любые средства. — Кто вам сказал?! Насчет этой росписи ходили какие-то смутные слухи, но не было никаких доказательств. — Тогда почему же вы запретили Максу Лехману сделать радиографию сводов? — Да ничего мы ему не запрещали! Просто это не было включено в наши статьи расходов, вот и все. — Значит, вам не хотелось узнать, что там под новой росписью? — Ничего там нет. Бессмыслица какая-то. Ньеман перегнулся через стол, опираясь на локти: — А тогда зачем же вы скрыли обломки обрушенного свода? — Мы ничего не скрывали! — И где же они? — В Диоцезе. Мы их сложили туда, пока не закончатся работы по укреплению свода. — И я могу их увидеть? — Разумеется. Нет проблем. — Вы собрали все фрагменты? — Ну… да. — Все-все? Ничего не упустили? Ничего не было украдено? — Комиссар… — Майор. — Хорошо, майор. Я не понимаю, о чем вы говорите, и, если позволите, должен заявить, что ваше расследование идет по ложному пути. Вы с самого начала занялись не тем, чем нужно: в нашей Обители нет места никаким актам насилия. — Часовня Святого Амвросия не относится к вашей Обители. — Но она принадлежит нам. Впрочем, я не это имею в виду. Ни один член нашего сообщества не может быть жертвой нападения. — Почему? — Мы не поддерживаем никаких контактов с внешним миром. У нас нет денег, и мы не представляем никакого интереса в глазах… вас всех. И вообще, почему вы так уверены, что Самуэль погиб не от обрушения кровли? Майор смотрел на человечка, возмущенно ерзавшего на своем стуле. Этот карлик в его черном костюме с подтяжками, с его шляпой на коленях ужасно походил на сантона[57] и выглядел здесь так же нелепо, как монах с тонзурой, в рясе и наплечнике смотрелся бы в клубе «техно». Ньеман подумал: ему не помешает короткий сеанс электрошока. И в нескольких словах описал камень во рту погибшего. Якоб совсем уж изумленно вытаращил глаза: судя по всему, он этого не знал. — Вам это ни о чем не говорит? — настойчиво спросил Ньеман. — Э-э-э… нет. — Может быть, это ритуал, связанный с вашей верой? — Наверняка нет. Вы путаете религию с суеверием. Он произнес последнее слово с явным отвращением: он был глубоко шокирован. Но Ньеман искренне не понимал, почему преломить хлеб или смазать лоб елеем лучше, чем запихать камень в рот трупа. Недаром же кто-то — он уже не помнил, кто именно, — сказал: «Если вы сидите в театре и все верят в то, что происходит на сцене, значит вы находитесь в церкви». Впрочем, Якоб тут же завел новую речь — о жизни его общины, основанной на Библии и правилах, разработанных первыми анабаптистами. И снова этот деревянный язык — из того дерева, которое идет на распятия и ясли. Ньеман много кого повидал на своем веку. И лжецов, и обманщиков, и мифоманов, притом не одну сотню. Он знал, чувствовал, что Якоб лжет, но никак не мог разгадать причину. — Когда вы намерены освободить наших сезонников? — спросил наконец святоша. — Это решит следствие. — Но я ведь специально указал господину прокурору на то, что… — …что урожай не должен пострадать. Я вас понял. Якоб встал и наградил его приторной улыбкой. Как будто он собирался вернуться на свое место в витрине рождественских сантонов. — Время не терпит, — сказал он извиняющимся тоном. Ньеман проводил его до порога жандармерии и посмотрел ему вслед со снисходительной усмешкой, какой провожают доброго старого шута. Возможно, в часовне Святого Амвросия действительно произошла кража. Возможно, ее целью были скрытые фрески… Но Якоб не имел к этому никакого отношения. Зато последующее ритуальное действо было явно адресовано ему и другим Посланникам. Мобильник Ньемана завибрировал в кармане с синхронностью, которая понравилась бы Карлу Густаву Юнгу[58]. Майор взглянул на экран: имя вызывающего отсутствовало. Но он тотчас узнал номер. 28 — Чем объясняется этот десант в Обитель? — У меня не было другого выхода. — Что это значит? Что стряслось? Ивана говорила с нескрываемой враждебностью, но Ньеман был так рад услышать голос девушки, что даже не подумал осадить ее. Ему казалось, что она скрывается где-то в подлеске, приникнув ухом к своему мобильнику. И эта воображаемая картина больно уколола его. Но он все же собрался с мыслями и коротко обрисовал ей ход расследования. — И вы упекли за решетку парней, у которых и без того полно проблем? Лучше вы ничего не придумали? — В настоящее время я занимаюсь местными правонарушителями. По-моему, это вполне логично, разве нет? — Я с утра до ночи общаюсь с сезонниками. И могу вас заверить, что среди них точно нет ни любителей искусства, ни тех, кто хоть что-то знает о религиозной культуре. Если это убийство, то оно связано с ритуалами и верованиями Посланников. Майор усмехнулся: он был вполне согласен с ней. Но во всем этом деле фреска сыграла свою роль — он это нутром чуял. — Сегодня днем я видела вашу alter ego, — продолжала Ивана. — Кого-кого? — Вашу грудастую жандармиху. Эта характеристика уязвила его, он сам не знал почему.