Объяснения Рашель были недолгими. Сбор винограда — это работа, которая не прекращается ни днем ни ночью. Днем его нужно собрать. Вечером — выжать сок. Ночью — залить в чан. В это время года Посланники работают в три смены. Анабаптистка разъясняла это из чистой вежливости: она была у себя дома и ей вовсе не требовалось перед кем-то отчитываться. Другое дело — Ивана. — Так что же ты тут делаешь среди ночи? — настойчиво спрашивала Рашель. Ивана пристально глядела вперед, на дорогу, судорожно стискивая руки. Ее била дрожь — в этой машине отопления не было, — а мокрая одежда липла к телу. И в то же время у нее все еще кипело внутри — от изнеможения, от страха, от прилива адреналина. — Я тебя обманула, — призналась она. — Я журналистка. Казалось, ее признание ничуть не шокировало Рашель. У нее была особая манера вести машину: крепко сжимая руль, она все время наклонялась к ветровому стеклу, словно дорога что-то нашептывала ей… — Прости меня, — добавила Ивана. Рашель молчала. И это молчание было невыносимо. Иване чудилось, что ее нервы лопаются, один за другим, как струны фортепиано, разрезанные щипцами. Внезапно Рашель бросила на девушку лукавый взгляд: — И можно узнать, что ты тут ищешь? — Да ничего особенного. Моя газета заплатила мне за репортаж, и я придумала… ну, как бы это сказать… внедриться… Рашель даже не спросила названия газеты. Все то же презрение к мирянам. — Ну и что такого интересного ты здесь раскопала? Теперь в ее лукавом тоне слышался сарказм. На самом деле этот голос, с его нежными нотками и одновременно старыми, многовековыми интонациями, таил в себе безграничное высокомерие. Свойственное вселенскому прощению. Снисходительности Добра к Злу, праведников к грешникам… Ивана уже вдоволь нахлебалась такого на уроках катехизиса в приемных семьях. И всякий раз это наводило на нее тоску. Она боролась с искушением: что, если взять да и бросить ей в лицо историю с фреской, с вооруженными часовыми? Но чувствовала, что должна держаться своей роли — эдакой простоватой журналистки. — Я не провожу глубоких расследований. Просто стараюсь приобщиться к вашей культуре, к вашей духовной сфере. — Да ладно врать. Ты хочешь раскрыть нашу тайну. — А что — есть какая-то тайна? Рашель рассмеялась, и этот смех рассыпался звонкими отзвуками, как стакан, лопнувший в слишком сильных пальцах. — О нет, я просто устроила тебе маленькую ловушку. Прости, это не слишком-то милосердно с моей стороны. Нет тут никакой тайны. И никогда не было. Это вы, миряне, вот уже пять веков думаете, что мы скрываем нечто подобное. Просто удивительно, как вам трудно примириться с нашей простотой. Рашель заканчивала каждую фразу так, словно хотела шепнуть: «Но это не важно». И добавить — еще тише: «Вы никогда ничего не поймете, но мы на вас не в обиде». — Ну а сегодня ночью, — спросила она, — куда ты ходила? Ивана не ответила. Голубоватая дорога перед машиной чем-то напоминала старинные негативы. Например, эти белые древесные стволы — вместо черных. Или черные — вместо белых… Сыщицкий инстинкт подсказывал ей, что настал момент, когда нужно сказать правду. Она и так уже нагородила слишком много лжи. — Я искала фреску. — Какую фреску? — Ту, в часовне, обломок которой прикончил Самуэля. На сей раз Рашель не смогла скрыть удивления: — И ты… ты ее нашла? Выбора не было, пришлось снова сказать правду: — Она в Хранилище. — Откуда тебе известно о Хранилище? — Рассказали… сезонники. — Кто именно? — Не знаю. Мне их имена неизвестны. — А почему тебя так интересуют эти обломки? — Да просто мне показалось странным, что вы их унесли из часовни и припрятали. — Не припрятали, а сложили под крышей от непогоды, вот и все. В ее устах это объяснение выглядело вполне резонным. Но ему противоречил образ вооруженных охранников. Кому придет в голову стеречь с оружием в руках никому не нужную труху?! Внезапно Ивана вспомнила, что у нее в кармане лежит мобильник. Притом звук не выключен. И при мысли о том, что телефон может зазвонить, ее прошиб холодный пот. Рашель притормозила. Ивана наконец увидела длинные палатки, столы, изгородь… Ей хотелось расцеловать Рашель. Наконец-то она вернулась в свою «обитель». Обернувшись к Рашель, она взглянула на ее безмятежное лицо, свежее, как утренняя роса, невзирая на поздний час. Ей ужасно хотелось задать еще один-два вопроса, но она понимала, что опасно заходить слишком далеко. Брось это! Ивана открыла дверцу кабины и, поколебавшись, спросила: — Ты меня выдашь? — У нас это не принято. Постарайся отдохнуть. Завтра встретимся на работе. Ивана зашагала к лагерю. У входа стояли охранники, но они не были вооружены, не проявили агрессии и не задали никаких вопросов. Молча пропустили ее, так как видели, что она вышла из вездехода Обители. Девушка шла, слегка пошатываясь, чувствуя, как смертельная усталость тянет ее к земле. Теперь у нее было три решения проблемы. Либо Рашель и вправду так простодушна, как хотела показать, и в этом случае, не будучи в курсе происходящего, наверняка выдаст ее. Ведь ложь, даже через умолчание, не в обычае этой общины. Либо она в курсе всего, знает тайну фрески, знает о существовании вооруженной охраны и, конечно, многое другое, еще похуже… и в таком случае, конечно, поспешит рассказать эту историю руководству Обители, отвечающему за безопасность ее жителей. И третье решение… Хотя нет, — если подумать, такого не существует. Ибо ее прикрытие сгорело ясным огнем. В эту минуту ей следовало бы взять ноги в руки и без оглядки бежать из Обители. Но соломенный тюфяк показался ей более удачным решением проблемы. II Кровь 33 Макс Лехман сдержал слово. В восемь часов утра, когда Ньеман приехал в часовню Святого Амвросия, Лехман был уже на месте со своей командой. Майор попросил Стефани заранее подготовить документацию на проведение «срочной экспертизы», что позволило бы оплатить эту работу как можно скорее. Человек с мушкетерскими усиками стоял на верхних мостках. Увидев заказчика, он с ловкостью паука спустился вниз по железной опоре. Его довольная мина стоила самых подробных объяснений. — Нашли что-нибудь? — Еще как нашли! — воскликнул мастер, направляясь к своему импровизированному офису, где стояли четыре компьютера, накрытые прозрачной пленкой. — Вообще-то, мы здесь трудимся еще со вчерашнего вечера. При таком плотном слое штукатурки радиография требует немало времени, да еще и проявить нужно. Ньеман жадно всматривался в экраны, где мелькали черно-белые изображения. Сомнений не было: Лехман обнаружил старинные фрески, скрытые под более новыми, относившимися к восемнадцатому веку. — Ну вот, — добавил реставратор. — Должен вам сказать, что это уникальный случай, когда произведение искусства родилось под икс-лучами. Он был явно доволен своей шуткой, но Ньеман, зачарованный увиденными образами, даже не отреагировал. В первую очередь его поразила четкость изображений, которой они были обязаны радиографической технике. Обнаруженные фрески казались выгравированными на бледном, рыхлом камне. Их стилистика не имела ничего общего с грубоватой поверхностной записью. На первый взгляд — если судить по академическим канонам — казалось, что персонажи выписаны не более искусно, чем поздние, однако потом становилось ясно, что намеренная деформация этих фигур идеально соответствует экспрессии средневековой живописи. Они дышали жизнью, были воплощением жизни, передавали движения души. — Как видите, мы смогли выявить на левом своде четыре сцены, расположенные крестообразно; они взяты из Нового Завета или из аллегорического перевода, типичного для позднего Средневековья. Первый сюжет представляет четырех всадников Апокалипсиса…[64] Всадники скакали на конях, выглядевших как туманные, мерцающие силуэты. Первый всадник воздымал нечто вроде факела, у второго вместо лица был череп, голый и уродливый… Казалось, они возникли из адского мрака, сверкая, точно штормовые фонари. Вторая сцена — левая на этой крестообразной композиции — изображала святого Георгия, побеждающего дракона.