Поединок производил сильное впечатление: казалось, святого покровителя, сидящего на коне, вот-вот испепелит черная молния. В глубине угольно-мрачного ореола он вонзал меч в чудовище, судорожно извивавшееся в агонии у его ног. Третья сцена представляла собой Пляску смерти… Классический сюжет пятнадцатого века, когда во Франции погибла десятая часть населения — в результате Столетней войны и эпидемии черной чумы. Женщина, прядущая шерсть, вращала колесо прялки, в то время как мертвец (разложившийся труп), стоявший за ее спиной, держал пучок шерсти — в знак того, что по окончании всякой работы вас ждет смерть. Смысл этого послания уже наводил страх, но еще больше пугала манера изображения. И у пряхи, и у трупа были одинаково белые глаза внеземных существ. Последняя сцена — оплакивание умершего Христа. Все те же призрачные лица и тот же лучистый свет… Ньеман достаточно хорошо разбирался в этой области искусства, чтобы распознать вокруг казненного Христа скорбящую Богородицу, апостола Иоанна, Иосифа Аримафейского, Никодима… У всех четверых были изможденные лица шахтеров, выбравшихся из-под завала. Сюжеты фресок ничто не объединяло, но они явно были написаны одним мастером. Сквозь эти мотивы проглядывали и его неповторимый стиль, и богобоязненная, вдохновенная душа. Так вот что скрывала жалкая поверхностная мазня часовни Святого Амвросия или, по крайней мере, уцелевшие части ее свода: веру как символ страха, муки и раскаяния. — А вы смогли бы таким же образом исследовать другую половину свода? — спросил Ньеман. — Вы хотите сказать — опять радиографией? — Да. — Но сначала требуется их реконструировать, а… — Так могли бы или нет? — Без проблем. Ньеман еще не получил сообщений от Иваны, но ничуть не сомневался в том, что его помощница разыщет обломки фресок. — Ну и что вы об этом думаете? — спросил он, возвращаясь к образам на экранах компьютеров. — Потрясающе! — прошептал Лехман тоном изумленного космонавта-одиночки, который, сидя в своем корабле, обнаружил обитаемую планету. — Такой шанс выпадает… — Я имею в виду стиль этих фресок. Вы можете их датировать? Лехман скрестил руки, потом схватился за подбородок слегка наигранным жестом мыслителя: — Не могу судить однозначно. Данные сцены, а также общий стиль отсылают нас к пятнадцатому веку, но некоторые детали с ним не согласуются. — Например? — За шесть веков эту часовню много раз перестраивали или обновляли, а это значит, что и своды тоже не избежали реставрации. И я сильно подозреваю, что художники тех времен каждый раз вносили в эти образы свою лепту. Ньеман вспомнил зал в мадридском музее Прадо, где были выставлены «Pinturas negras»[65] Франсиско Гойи. Только вот все помалкивали о том, что это фальшивки. Вернее, так: исполнение принадлежало не Гойе. Оригиналы художник написал на стенах своего дома, и их невозможно было перенести на полотно… Иными словами, та же самая проблема: как отделить эти фрески от потолка, чтобы перенести их в другое место? — А это могут быть копии? — Конечно. Но в таком случае мы бы заметили различия в фактуре. А этот ансамбль отличается полным единством. Даже слишком полным. — Объясните, что это значит. — Сразу видно, что все части написаны одним и тем же человеком, притом в одно и то же время. А стало быть, с момента их создания к ним никто не прикасался. Вот это для меня настоящая загадка. Майор продолжал разглядывать изображения: казалось, они запачканы сажей и освещены только глазами; эти глаза, слишком большие, витали в кромешной тьме, подобно блуждающим огням. И ему снова пришло на ум первоначальное предположение: эти образы скрывали какую-то тайну, несли какое-то послание. — Тут есть еще одна загадка — выбор данных сюжетов, — продолжал Лехман. — Для пятнадцатого века они нередки, но никогда еще не изображались вместе, особенно в часовнях. Четверо всадников Апокалипсиса и оплакивание Христа взяты из Нового Завета. Святой Георгий, побеждающий дракона, — из «Золотой легенды» Иакова Ворагинского[66]. А что касается Пляски смерти, так это вообще языческий мотив. Эдакое memento mori[67], нечто вроде предупреждения. — И какой же вывод вы сделали? — Да никакого, разве что этот кажущийся сумбур — уникальное явление. Или же в нем кроется какой-то намек… в общем, не знаю. Ньеман уже решил показать этот ансамбль теологу, который смог бы разглядеть в нем подтекст, какой-то скрытый смысл. — Ну и наконец, обратимся к фактуре, — продолжал реставратор. — В ней есть характерные признаки раннего Средневековья, но… — Но что? — …но также наблюдается некая современная черта, проявление личности… как бы это сказать… неординарной. Я не знаю больше ни одного произведения искусства той эпохи, которое мог бы приписать данному художнику. Не сочтите за бред, но я абсолютно уверен, что он расписывал только вот эти эльзасские своды… Заявление Лехмана ничуть не удивило майора. В истории искусства полно художников, прибегавших к вневременному языку живописи. Например, Эль Греко, живший в шестнадцатом веке, писал в поразительно современной манере; достаточно взглянуть на его полотна, чтобы узнать их творца, — они не принадлежат никакому определенному периоду. — Чтобы точно их датировать, нужно прибегнуть к химическому анализу. — Так чего вы ждете? — Разрешения собственников часовни. — Я сам даю его вам. Не забывайте, что это я нанял вас как эксперта. — Но ведь тогда придется делать соскобы с поверхности! — Нет проблем. — А это невозможно без… — Не беспокойтесь. Я им все объясню. — И это повлечет за собой дополнительные расходы, — буркнул Лехман. — Перестаньте говорить о деньгах. Сколько времени вам еще понадобится? — Ну… скажем, сутки. — Начинайте прямо сейчас. И как только будет какая-то информация, звоните мне. С этими словами Ньеман направился к помощникам Лехмана, но тут к нему энергичной походкой подошла Стефани Деснос: — Там кое-что обнаружили. — Что именно? — Следы. 34 Они прошли вдоль лесов в зону портала, где техники уже заканчивали съемки. Следы обнаружил лично Жюльен Пети, горячий приверженец «Bluestar». Молодой человек еще не забыл вчерашний урок и говорил довольно надменно: — У нас есть один полный отпечаток и намек на второй. Ньеман схватил iPad и вгляделся в экран: светящиеся пятна явственно обозначали очертания подошвы. По-видимому, человек нечаянно ступил в кровь и оставил за собой эти флюоресцирующие отпечатки. Майор взглянул на палатку, похожую на иглу[68], где был разбрызган химический проявитель. Нет, он не полезет туда на карачках, чтобы проверить на себе действие состава. — Ну и каково твое мнение? — спросил он, возвращая Деснос планшет. — Это может быть чей угодно отпечаток. — В луже крови? — Остаточных следов крови, — уточнил Пети. — Мы почти всюду нашли следы моющей жидкости. — Значит, сюда мог прийти любой, кому не лень? — спросила Деснос. И тут Ньеман с удовольствием преподал им урок в духе Шерлока Холмса: — Как раз нет. После обнаружения тела в часовне побывали только Посланники и жандармы. — Ну и что? Майор указал на экран планшета, где были явственно видны следы подошв. — Это спортивная обувь. А Посланники носят примерно одинаковые ботинки. Практически идентичные жандармским. Значит, эти следы принадлежат тому, кто побывал там именно в тот вечер. — Наверно, придется проверить обувку наших задержанных? Мы что-то о них подзабыли. — Да, но еще наведайся в лагерь и обследуй раздевалки всех сезонников. — При чем тут сезонники?