Ньеман вздохнул: — Ладно, завтра с утра пораньше пришлю к тебе жандарма с машиной. Он выключил телефон и с испугом констатировал, что ему нечем заняться, кроме как ждать. Да и ожидание это не сулило ничего хорошего. Вчерашний рейд в подлеске пока не дал никаких результатов. Расшифровка фресок начнется только с приездом Эрика. Расследование смерти Самуэля подошло к концу — иными словами, завело в тупик. А следствие по убийству Марселя еще и не начиналось — по причине отсутствия трупа. Он развернулся и побрел обратно в жандармерию. Если уж нечего делать, так лучше заняться чтением. У Деснос наверняка есть досье на Отто Ланца, этого пророка кровавых сборщиков винограда. 50 Досье действительно существовало, и Стефани Деснос ужасно обрадовалась, что им кто-то заинтересовался. Она вручила майору пачку листков и усадила его в каморке на втором этаже, где Ньеман угнездился, как мурена в своей щели. — Ну а ты сама чем займешься? — спросил он, жалея, что не может озадачить ее никаким приказом. — Вернусь в подлесок. — А что, у тебя есть какие-то новости? Ребята что-нибудь нашли? Но капитанша вышла, не сказав ни слова, настолько очевидной была ситуация. Ньеман закрыл за ней дверь и приказал себе не отчаиваться. В этот ночной час, в этой пустоте его худшим врагом было уныние. Он попросил принести ему термос кофе и — вперед, Золтан![93] Отто Ланц родился в Бельфоре в 1872 году, когда город попал в руки пруссаков после стодневной осады. В те дни жители еще не успели предать земле всех убитых и по улицам разносились миазмы тифа. Мальчик вырос в многодетной семье, раздираемой противоречиями: мать — набожная швея, отец — атеист и алкоголик, кузнец по профессии. Он проводил дни в своей кузне, теша себя ненавистью к «проклятым пруссакам» и запивая ее скверным вином, а заодно лупя молотом по железу, раскаленному до восьмисот градусов. По вечерам роль наковальни исполняли жена и дети. Отто очень скоро отказался ходить в школу и учиться кузнечному делу. В наказание отец пометил ему левую руку раскаленными клещами; всю свою жизнь мальчик будет страдать от этого увечья. В тринадцать лет он убежал из дому и пошел бродить по дорогам Эльзаса. Подряжался на мелкие работы, воровал. И в конце концов пристроился учеником в печатню коммуны Селеста́[94], где вдруг начал рисовать. Очень скоро парень смог зарабатывать на жизнь, продавая свои работы — портреты, карикатуры и пейзажи… Он по-прежнему бродил по дорогам, терпя побои, сексуальные домогательства и прочие унижения. И стойко переносил все испытания, уповая на лучшее будущее. А пока это был всего лишь голодный калека и даровитый художник, затаивший в душе ярость против всего мира. Наконец он попадает в Бразон, и Диоцез кажется ему землей обетованной. Анабаптисты не могут отказать ему в милости, о которой он просит — быть окрещенным. Он хочет вверить себя Богу. Это сознательное, обдуманное, добровольное решение. Именно то, что проповедуют Посланники. Его крестят. И оставляют в Обители. Он хороший кузнец — это ремесло папаша все-таки вбил в него клещами — и богобоязненный человек, который смыл с себя мирские грехи и избавился от приступов гнева, обратив слух к учению Господа. Он читает Библию. Читает «Книгу Мучеников»[95]. Проникается впечатлениями от казней, пыток, утоплений, коим подвергают анабаптистов. Его гнев разгорается вновь, но теперь принимает особую форму, как железо, укрощенное огнем. Он дает себе клятву защищать своих наставников, ограждать их от порока и насилия. По вечерам он делает рисунки для богословских книг. Интересуется документами на собственность Обители, уговаривает Посланников зарегистрировать их у нотариуса, основывает кооператив со статусом частной собственности, таким же, как все окрестные виноградники, — словом, оскверняет себя всеми мирскими делами, лишь бы его новые хозяева не пачкали этим руки. Однако в Диоцезе мнения на его счет расходятся. Ланц не принадлежит к ним, он чужак, он постоянно нарушает закон «порядка и повиновения», он живет в Обители, но держится особняком, — словом, это существо не их крови, грешник, пария, святотатец. Тем не менее некоторые считают его провидцем. В этом наступающем веке, чреватом хаосом и конфликтами, Отто послужит им щитом. Первая мировая война доказывает его значимость. Анабаптисты отказываются браться за оружие. Их арестовывают, расстреливают. Отто пользуется всеобщим хаосом, чтобы сделать смелый шаг. Он убеждает германские власти (в ту пору Эльзас принадлежал рейху), что анабаптисты необходимы армии как надежный арьергард: им можно поручить полевые госпитали, столовые, службу связи… Словом, все что угодно, лишь бы не заставлять стрелять. Немецкие генералы, по горло занятые бойней в траншеях, соглашаются — Посланники не будут участвовать в боях. По окончании войны Эльзас опять стал французским, и анабаптисты вернулись к своим виноградникам. Их вино снова течет рекой, а статус Отто в Обители повышается день ото дня. Его назначают архиепископом Диоцеза — факт из ряда вон выходящий, поскольку он, в силу своего происхождения, не принадлежит к секте. Но Посланники обязаны ему процветанием виноделия — ведь именно его умелое руководство обеспечивает независимость Обители. Более того, Ланц предусмотрел еще одну опасность — туристов. Надежные изгороди, охрана, таблички «Частная собственность»… Отныне любопытным уже не удастся посягнуть на их земли. Мудрое руководство Отто Ланца спасает общину даже при оккупации. Он одинаково свободно владеет и французским, и немецким и умеет держать нацистов на расстоянии благодаря винодельческим успехам Обители: немецкие генералы обожают это приторно-сладкое вино и с уважением относятся к мастерству виноградарей. До последних лет жизни (Ланц умер в 1957 году от рака ободочной кишки) он был непререкаемым авторитетом для Посланников, проповедовал им, направлял их, комментировал Священное Писание. Целомудренный, аскетичный, он никогда не был женат, ибо, как пришлец, не имел права смешивать свою кровь с кровью анабаптистов. В этом смысле он сохранил в их глазах всю возвышенность своей натуры, отрешенный от земных соблазнов, более приближенный к Господу, нежели окружающие — рабы своего тела и его низменных желаний. Ньеман оторвался от чтения. Н-да, несомненно — святой. Но что связывает его с нынешним делом? Комиссар представлял, как Ланц выбирается по ночам в часовню Святого Амвросия, чтобы малевать свои фрески. А вдруг он оставил там какое-то послание — возможно, самое важное во всем своем руководстве сектой? После его смерти — никакой погребальной церемонии, никакой торжественной мессы. Отто Ланца даже не похоронили на кладбище Посланников. Молчание — а может, и забвение — скрыло все, что касалось этого «пришлеца». Его так и не приняли до конца, не признали своим, хотя он помог анабаптистам выжить в современном мире. И возможно, его завещание находилось именно в часовне… Ньеман восхищался исследованием Деснос. Наверно, она провела много часов в библиотеках Эльзаса, изучая архивы анабаптистских общин, сохранившихся во всех уголках Европы. Единственное, чего ему не хватало, это портрета святого. Посланники не признавали никаких изображений, особенно портретов, считая грехом восхваление отдельной личности. От Ланца, без сомнения, не осталось ни одной фотографии. Ньеман нашарил айфон в кармане пальто — он читал уже несколько часов, но так до сих пор и не снял его — и попытался дозвониться Стефани. Ответа не было. Значит, пока ничего нового. Майор ломал голову: чем же ему заняться уже наступавшим утром? Организовать налет на Обитель? Все перерыть в поисках автоматов и прочего оружия? Опрокинуть кровати, чтобы найти труп Марселя? Нет, это ни к чему не приведет — только еще больше замкнет рты обитателям Диоцеза. Тогда что же? Посмотрев на часы, он вскочил со стула: оказывается, уже без четверти пять утра. А ровно на пять у него была назначена встреча с Иваной в часовне Святого Амвросия. Оставив досье на столе, он торопливо вышел из жандармерии. Может, юная славяночка вдохновит его на новые подвиги? 51 Театр… Эта пустая часовня с полом, ярко освещенным еще не убранными слепящими прожекторами команды Лехмана, выглядела как театральная сцена, а поливинил, свисавший со строительных лесов, напоминал занавес. И они — бродячие сыщики, бледные и неподвижные, — напоминали актеров перед последним звонком. Все было готово к представлению — в духе Пиранделло[96]. — Значит, тебе удалось сбежать? — спросил он вместо приветствия. — Да, это уже входит в привычку. У вас зарядка есть? Ньеман вручил ей свою зарядку, к которой она тут же подсоединила свой мобильник. Ему показалось, будто она сама заряжается энергией. И этот образ доставил ему удовольствие. — А у вас что нового? — Ничего. — Тогда зачем вы меня вызвали? Вы же знаете: всякий раз, как я выбираюсь за эту чертову ограду, я рискую жизнью! Он подошел ближе. Несмотря на убогие тряпки, несмотря на эту жуткую бессонную ночь, трупы и угрозы, Ивана благоухала все тем же смешанным запахом — лаванды и грудного молока. Иными словами, чем-то растительным и детским, полной противоположностью того, что она собой представляла: сорок три кило враждебной силы, типичный продукт зоны, девушка, державшая револьвер под подушкой. Он еще раз коротко изложил ей свой сценарий событий. Допрос Поля Парида. Убийство, совершенное человеком с углем. Обрушение свода — дело рук Посланников — с целью замаскировать криминальную причину смерти Самуэля. — Может, вы преувеличиваете? Вместо ответа он показал ей снимки скрытых фресок. Потом рассказал историю Отто Ланца, наставника секты, который проводил ночи в часовне Святого Амвросия, расписывая ее своды. Вот где крылась тайна. — Ничего не понимаю, — сказал Ивана. — С одной стороны, вы утверждаете, что эти потолки имеют кардинальное значение для Посланников. С другой — что они, не колеблясь, разрушили свод. — Вот именно. Им было важнее всего замаскировать умышленное убийство Самуэля, и я начинаю думать, что за ним они скрывают еще кое-что, неизмеримо более важное. — Что же именно? — Вот это я и хочу выяснить. Ивана машинально подняла глаза к окнам, витражи которых были сейчас заменены листами пластика. Эта завеса не позволяла определить, начался ли рассвет. — У вас часы есть? — Пять сорок пять. — Мне пора возвращаться. — Даже речи быть не может. Это второе, что я хотел тебе сказать. Ты пойдешь со мной. В голосе Иваны звучала бесконечная усталость: — Мы уже это обсуждали. Ньеман старался подавить раздражение — он исчерпал все доводы, которые могли убедить Ивану. Прожектора отбрасывали на пыльные плиты пола причудливые тени, и они еще больше усиливали сходство этого места с театральной сценой. — Послушай меня, старушка: тебе пока просто дали отсрочку. Ты это понимаешь? Когда они решат тебя сцапать, они это сделают, но мы уже не сможем им помешать. — Сбор винограда заканчивается. И я нюхом чую: здесь должно что-то произойти. — Что именно? — Не знаю. В последнюю ночь они разведут гигантский костер и будут сжигать все, что осталось от работы, — ветки и побеги лозы, инструменты и одежду сезонников. А на следующий день — молиться под дождем из праха.