— Ну да, конечно! Извините меня. — И он обратился к Деснос: — Ты не найдешь нам свободную комнату? Через несколько минут они сидели втроем в кабинете на втором этаже. Все помещения здесь выглядели одинаково стандартными: мебель из металла и плексигласа, линолеумный пол и стены, залепленные плакатами с правилами поведения для граждан. Плафоны добавляли впечатлений особо непонятливым, окрашивая их лица в мертвенно-белый цвет. — Дело в том, что мы располагаем инструментарием, который… — Нет, избавьте нас от технических подробностей. Лехман поднял брови: он явно не одобрял манеры собеседника. Однако смирился и начал торопливо перелистывать свое заключение. Его длинные гибкие пальцы напоминали кисти художника. Ньеман видел какие-то мелькающие цифры, кривые, уравнения, а в голове у него было совсем другое: труп — с камнем во рту, второй труп — человека, считавшегося пропавшим, и его юная славяночка, угодившая в секту убийц. Не время заниматься уравнениями. — Я вам уже рассказывал о технике buon fresco?[89] — безмятежно спросил реставратор. — Лехман, вы понимаете французский язык? Мне нужны только выводы! Но тот отмел его требование взмахом руки. — Вы, видимо, торопитесь? — сухо спросил он. — Ладно, тогда слушайте: ваши «скрытые» фрески написаны в двадцатом веке. — Постойте-ка… Вы говорите о тех фресках, что были скрыты под слоем восемнадцатого века? — Вот именно. — Да как же это возможно?! — Невозможно, и тем не менее… Ньеман положил руки на пластиковую столешницу и, бросив взгляд на Деснос, прочел в ее глазах такое же изумление и непонимание. — Но, мне кажется, я нашел этому объяснение. Мы использовали технику, чтобы параллельно датировать верхние фрески. Так вот, это тоже фальшивка. — Что вы разумеете под словом «фальшивка»? — Как я уже сказал, фрески, скрытые под верхним слоем, написаны сравнительно недавно. Но фрески верхнего слоя — тоже… — А вы мне вчера говорили… Лехман вскинул голову эффектным движением заслуженного лектора: — Да, краски такие же, какими писали в восемнадцатом веке, но тут есть одна тонкость. Наши химические анализы позволили… — Лехман! — Ладно, скажу коротко: эти росписи — дело рук фальсификатора, которому удалось раздобыть, не знаю как, материалы той эпохи или того же состава, чтобы подделка была идеальной. Но он допустил один промах. В наше время свинец, который входит в состав красок, уже не добывают в европейских шахтах, как это делали в восемнадцатом веке, — сегодня его привозят из Америки или Австралии. — И что же — между ними такая большая разница? — Некоторые анализы показывают, что да, большая. У них другой изотопный состав и другое количество микроэлементов. Ньеман, а за ним и Деснос машинально придвинулись к столу, чтобы рассмотреть записки специалиста, так внезапно приобретшие совсем иное значение. Сейчас они оба напоминали пиратов, склонившихся над картой острова сокровищ. — И вот мой вывод, — заключил Лехман назидательным тоном. — И верхняя, и нижняя росписи были созданы одновременно. Вероятнее всего, в начале двадцатого века. Наш фальсификатор сначала написал библейские сцены бедствий, давая волю своему воображению и стилю, но при этом старательно придерживаясь канонов позднего Средневековья. Затем скрыл их под слоем известки, шпаклевки и штукатурки. А дальше написал сверху новые фрески, намеренно неумело, используя, как он думал, стиль и пигменты восемнадцатого века. Наступило молчание. Ньеман достал мобильник и снова устремил взгляд на изображения. «Официальные» — с наивными сценами Рождества, святым Христофором и проповедью птицам. И скрытые — с Адамом и Евой, Вавилонской башней и четырьмя всадниками Апокалипсиса… — Вы знаете историю анабаптистов? — спросил Лехман. — Да, кое-что знаю. — В начале прошлого века в их секте появился один любопытный персонаж. — Отто Ланц? — Вот именно. Это был единственный иностранец, принятый Посланниками. Ньеман знал еще одного — Поля Парида, но сейчас было не время вспоминать об этом бродяге. — Так вот, Ланц был живописцем, — продолжал реставратор. — Я разыскал кое-что из его немногих известных работ. Все тот же потусторонний взгляд на мир, та же экспрессия Средневековья, но с налетом диссонансов двадцатого века. — А даты создания совпадают с его появлением в Обители? — Да. В общем, это двадцатые годы прошлого века. Ньеман понимал, что теперь ему придется вновь обратиться к истории жизни Отто Ланца. Он помнил, что этот человек оказал большое влияние на секту. Что именно он оставил анабаптистам свое послание на сводах часовни Святого Амвросия. Нет, больше чем послание — приказ, кредо… — Посланники купили часовню в начале двадцатого века, — продолжал Лехман. — Ланц заперся в ней и начал писать свои бредовые картины, а потом закамуфлировал их под другими. Вы спросите, к чему такие сложности? Этого никто уже не узнает. Ньеман подумал: вот именно, и теперь его долг — выяснить причину. — Я оставлю вам заключение? — Да, конечно. Лехман встал, распрямив долговязое тело, словно корсар, выдвинувший свою подзорную трубу, и направился к двери. Майор машинально поднялся тоже и проводил его до выхода, тогда как Деснос, не сказав ни слова, занялась повседневными делами. После отъезда реставратора Ньеман задержался на стоянке, приводя в порядок мысли. Не нужно было кончать Школу Лувра, чтобы догадаться: самыми важными являются «скрытые» фрески — «фальшивые подлинники» Средневековья, написанные на сводах часовни с неистовой страстью подлинного мастера. Их нужно было расшифровать. И для этого ему требовался эксперт, собаку съевший на католической иконографии. Ньеман мучительно раздумывал, где такого взять, как вдруг завибрировал его мобильник. Синхронность, Ньеман, синхронность… 49 Он тотчас узнал приглушенный голос отшельника, этого монастырского призрака… — Надо же — ты наконец соизволил отказаться от молчания? — Ради тебя — без проблем. — Приезжай ко мне в Эльзас. — Гм-м-м… — Через сколько времени ты здесь будешь? Облат не ответил. В каком-то мгновенном озарении Ньеман увидел, словно в ускоренной съемке, эпизоды странной жизни Эрика Аперги, или брата Антуана. Майор познакомился с ним в тот период своей жизни, который называл «Stups»[90]. В то время он мечтал о рукопашных схватках и перестрелках с преступниками, а вместо этого ему поручили внедриться в темное сообщество наркоманов и изображать такового, чтобы разведать новые источники поставок ЛСД, экстази, кокаина, кетамина и прочей отравы… И Ньеману пришлось вести ночной образ жизни — это ему-то, чей биологический ритм был близок к ритму спортивного тренера. Он стал завсегдатаем баров, забегаловок, сквотов и прочих мрачных дыр, приучил свои барабанные перепонки к кошмарным децибелам, а нос — к «дорожкам». А иногда, если не было выхода, и глотал эту гадость. Вот там-то он и встретился с Аперги. Этот наркоман, полуджентльмен, полунищий, жил за счет друзей, чередуя периоды благополучия с уличным бомжеванием. Ньеман использовал его, чтобы отловить нескольких дилеров, а расплачивался за это психоактивными препаратами. Аперги, безразличный ко всему, шел ко дну; часто жил тем, что воровал чаевые официантов в клубах, и ради одной дозы был готов отсосать у кого угодно. В такие минуты он уповал только на свой скорый конец, утешая себя лишь одной надеждой: что он не увидит его наступления. Но случилось совсем другое: химия принесла ему откровение, совсем как святому Павлу по дороге в Дамаск или святому Августину в садах Милана. Для Аперги оно наступило под воздействием ЛСД в кафельных стенах роскошной туалетной комнаты «Bains-Douches»[91]. Проспавшись, он понял, что уверовал в Бога. Но не так, как те, кто заглядывает в церковь от случая к случаю, или как читатель-атеист, просматривающий газету «La Croix»[92]. Отныне религия стала делом его жизни. Аперги предложил свои услуги в качестве облата-послушника нескольким религиозным орденам, которые взамен помогли ему избавиться от наркозависимости. Разумеется, это заняло не одну неделю, но теперь Аперги был не одинок: ему помогал Господь. Он начал изучать теологию в Католическом институте Парижа и через несколько лет стал признанным специалистом по Деяниям апостолов. К нему обращались как к знатоку в области исторического и критического толкования Нового Завета. Одновременно с этим он обогатил своими исследованиями историю настенной католической иконографии. Стал признанным лектором в Теологикуме, на факультете теологии Католического института. Однако преподавание его не интересовало. Он хотел только одного — полностью посвятить себя Священному Писанию, дабы возвыситься духом, достичь идеала. В мире существовало нечто низменное и параллельно нечто возвышенное, а где-то между ними обретался бывший «наркуша» с выжженным мозгом. — Как скоро ты сможешь приехать? — повторил Ньеман. — Не от меня зависит. — А от кого? — Я же всегда езжу автостопом.