— Скоро мы сольемся в единое существо, понимаешь ли ты это? — Слова с дрожью вырывались из ее губ. — В единое существо, создание Божье, всецело Ему преданное, с одной и той же, одинаковой хромосомой. Стать единым телом — вот наша самая прекрасная молитва, слышишь, Ивана? Во время допросов Иване уже случалось наблюдать отклонения такого рода, когда подозреваемый полностью «съезжает с катушек». В этих случаях нужно было задавать конкретные вопросы: — Вы финансируете эту больницу с помощью доходов от вина? — Да. — А здешние врачи — кто они такие? — Ты что, собираешь материал для своей статьи? Может, будешь записывать? Ивана растерялась, не зная, что ответить, — разве что выдать ей сразу: «Я не журналистка, я работаю в полиции, моя милая, и хотя мне пока неизвестно, как оценят ваши художества в суде, но мы уж постараемся упрятать вас всех за решетку на много лет!» Однако Рашель не дала ей времени, чтобы сформулировать более взвешенный ответ. — Следуй за мной! — приказала она, встав с места. — Наше посещение еще не окончено. И они направились к двери в конце коридора, под шарканье своих шлепанцев и шуршание бумажных халатов. Ивана чувствовала на ходу толчки мобильника у себя в кармане. Известить Ньемана… Но анабаптистка уже набрала очередной код, открыла новую дверь, откуда хлынул ослепительный белый свет, еще более яркий, чем прежний, и втолкнула Ивану в комнату. Девушке понадобилось несколько секунд, чтобы освоиться, и она увидела просторное, около двадцати метров, помещение, битком набитое пузырьками с лекарствами, ретортами, банками и прочими сосудами с чем-то, что лучше было не рассматривать. Рашель обернулась к ней, скрестив руки на груди, и зло спросила: — Значит, ты за этим сюда пожаловала? Ивана заслонила глаза ладонью от слепящего света, в котором Рашель была почти неразличима. — Что ты имеешь в виду? — Ты сюда явилась, чтобы найти убийцу Самуэля и Якоба, так? Ивана попыталась ответить, но ее сухой, распухший язык словно прилип к небу. Наконец ей удалось выговорить: — О чем… о чем ты… говоришь? Внезапно откуда-то вынырнули двое мужчин и, схватив ее за руки, буквально пригвоздили к полу. Ивана почувствовала, как обмякло ее тело. — Ты что, вообразила, будто я повелась на твое вранье? — продолжала Рашель. — Сезонница… Журналистка… Бедная дурочка! Да у тебя на лбу написано, что ты из полиции! Свет становился все более слепящим, и его вспышки терзали глаза девушки, словно острые осколки. — Марсель тоже не верил в твои россказни, но он больше ничего о тебе не знал. А иначе заговорил бы. — Это ты… ты его пытала? — Какая разница, кто держит нож, мы все — одно целое. — Вы все — просто фанатичные дегенераты! — взорвалась Ивана. Рашель кивнула, и ее губы искривились в зловещей усмешке. — Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, так не вмешивайтесь и вы в нашу. Зря вы взялись за нашу фреску — это была роковая ошибка. — Почему? — выкрикнула Ивана. — Наше призвание невидимо и должно таковым остаться. Ивана попыталась вырваться из рук своих палачей. Но тщетно: их пальцы впились в ее плечи, как стальные клещи. — Тогда зачем же Отто Ланц написал эти фрески? Это был чистый блеф, но эффект превзошел все ее ожидания. Лицо Рашель еще сильнее исказилось от ненависти. Переступив порог больницы, она уже стала выглядеть на десять лет старше. А теперь казалось, будто кости лица выпирают из-под кожи, превращая ее нежную юную головку в мертвенно-желтый череп. — Главное не то, что изображено, а то, что НЕ изображено. Но вам никогда не раскрыть нашу тайну. Тут усмехнулась уже Ивана; она понимала, что для нее все кончено, сомневаться не приходилось. Зато Ньеман сможет распознать их гнусные козни. Он вырвет у них правду, как срывают скальп с головы врага. И девушка сделала последнюю попытку спасти положение, воззвав к разуму этих людей. — Главное — разоблачить убийцу, который лишает жизни ваших братьев, — сказала она, уже чуть спокойнее. — И для этого вам нужна помощь полиции. Мы ведем один и тот же бой. — Нет, для этого нам никто не нужен. Мы сами найдем убийцу, можешь не сомневаться. Но все в свое время, а сейчас мы должны завершить сбор урожая и сделать приготовления ко Дню Праха. Ивана исчерпала все свои аргументы. Ее мысли таяли в беспощадном, слепящем свете, а в душу заползал неодолимый страх. Рашель сунула руку в карман своего передника. — Ты не спросила меня, кто такие медсестры, которые ухаживают за детьми. Так вот, моя милая: это мы сами, по очереди, занимаемся ими. У всех нас медицинское образование. Она держала в руке шприц, чья тонкая игла была почти невидима в сверкающем свете плафонов. Ивана попыталась выкрикнуть хоть что-нибудь, но слова застряли у нее в горле. — Мы сеем, мы собираем урожай. Но мы еще умеем и вырывать плевелы. — Что это такое? — с трудом пролепетала девушка. Рашель нажала на поршень, и на конце иглы сверкнула крошечная капелька. — Сказано в Библии: «Всякий, кто воспротивится повелению Твоему и не послушается слов Твоих во всем, что Ты ни повелишь ему, будет предан смерти»[106]. — ЧТО ЭТО ТАКОЕ? Сверкающая капелька скользнула вниз по игле, и та вонзилась в сонную артерию Иваны. III Огонь 60 Ньеман приехал в Бразон, но не застал Козински в церкви Богоматери — тот уехал в Кольмар, чтобы участвовать в собрании Диоцеза. Майор снова сел за руль и снова опоздал: собрание уже кончилось, а кюре отправился в Герардмер[107], где должен был крестить ребенка в церкви Святого Варфоломея. И Ньеман помчался туда. Он, конечно, мог просто позвонить священнику и переслать ему фотографии трупа Якоба, но ему хотелось увидеть своими глазами лицо Козински, когда предъявит ему буквы, вытатуированные на груди убитого. Иногда непосредственная реакция куда более красноречива, нежели долгие объяснения. Церемония крещения уже началась, и прервать ее не было никакой возможности. Ньеман тихонько пробрался на свободное место, изображая скромного, сосредоточенного прихожанина. Церковь Святого Варфоломея произвела на него гнетущее впечатление. Череда девяти бетонных арок напоминала туннель, пробитый в толще горы. В дальнем конце этого туннеля виднелось монументальное распятие из красной меди, со стилизованным Христом. При виде его Ньеману стало как-то не по себе: декор церквей всегда наводил на него хандру, но когда в их эстетику замешивался еще и современный стиль, это было совсем уж скверно. Вообще-то, сейчас он сосредоточился на архитектуре, чтобы не думать о другом — о расследовании, об Иване. По дороге сюда он все же улучил момент и позвонил Стефани Деснос — с просьбой послать жандарма в мэрию. Он хотел досконально изучить генеалогию Посланников, узнать, кто есть кто, кто на ком женат, кто чей ребенок, и так далее… Даже если анабаптисты и мухлевали со своими документами гражданского состояния, из них все-таки можно было хоть что-то почерпнуть… Он поручил ей также проверить их карты соцобеспечения. Правда, он с трудом представлял их с этими документами в руках, но в больницах, которые оказывали медицинскую помощь, всегда сохранялись истории болезней. Генетика. Инцест. Больные. Все это было как-то связано между собой, но труднодоказуемо… Жак Лакан[108] утверждал, что Зигмунд Фрейд открыл не безвестный континент, а систему, позволяющую понять его язык. Иными словами, он был не Колумбом. Он был Шампольоном[109]. Ньеман очутился в таком же положении, столкнувшись с загадками этого дела. Ничто не позволяло ему анализировать отдельно взятые элементы: все они, как иероглифы, обретали какой-то смысл только рядом с остальными, притом расположенными каждый на своем законном месте. Вот только в настоящий момент Ньеман еще не отыскал свой Розеттский камень. — Комиссар? Ньеман вздрогнул. Церковь уже опустела, а перед ним стоял Козински в зеленой, расшитой золотом ризе. Оказывается, майор так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил конца церемонии. — Что вы здесь делаете? Ньеман встал. Он еще не вполне очнулся и чувствовал себя, как бомж, заснувший в углу нефа. — Я хочу кое-что показать вам.