— А эти что делают? — Несут древесный уголь, чтобы развести огонь пожарче. Как же это они раньше не догадались?! Ведь Обитель готовилась разжечь гигантский костер, и, значит, древесный уголь во рту Самуэля и Якоба символизировал собой аутодафе[101]. Тем самым убийца указывал на День Праха. Но почему? — Мам, а мы куда едем? — спросила одна из девочек, сидевших сзади. — Навестить Жана. Девочки весело загалдели — мало того что их избавили от школьных уроков, так еще и эта таинственная прогулка, вот здорово! — Кто это — Жан? — спросила Ивана. Рашель не отрывала глаз от дороги, которая теперь превратилась в узенькую грязную тропинку, усеянную рытвинами и багровыми лужами. — Их брат, — коротко ответила она. — Сколько же ему лет? — Семь. — И… где он? — У других! — воскликнули девочки полурадостно-полуиспуганно, как дети, сообщающие какую-то тайну. — У других? — переспросила Ивана, взглянув на них в зеркало заднего вида. Девочки захихикали, но Рашель тут же обернулась и метнула на них такой яростный взгляд, что они мигом притихли. — А кто это — другие? — настаивала Ивана. — Потерпи, скоро узнаешь. 58 Вдали на равнине показались два длинных здания, соединенных под прямым углом. Эти кирпичные строения, крытые черепицей, ничем не походили на деревянные домики Посланников. Плотно сомкнутые оконные ставни придавали всему этому ансамблю еще более затворнический вид. Ивана, неизвестно почему, вспомнила сказку про трех поросят и кирпичный домик самого дальновидного из них. — Поставь машину вон там, — приказала Рашель. Свернув на стоянку, Ивана заметила нечто странное: там не было ни обычных грузовиков, ни сельскохозяйственных комбайнов, разрешенных правилами «Ordnung» и «Gelassenheit»[102]. Только какие-то машины непонятного назначения, напоминавшие «скорую помощь» или фургоны для поставок. Выйдя, Ивана молча зашагала следом за Рашель; девочки шли впереди, держась за руки и весело подпрыгивая. Первым сюрпризом для Иваны стала входная дверь: скользящая по желобу прочная перегородка из закаленного металла была снабжена цифровым кодом и выглядела довольно-таки странно в этой Обители, решительно отвергавшей все технические новинки. Рашель уверенно набрала код. В эту минуту она уже не казалась невинной овечкой, отрезанной от внешнего мира, или потрясенной вдовой. Четкие движения и решительный взгляд выдавали в ней современную женщину, знакомую с любой технологией. Дверь отъехала вбок; внутри обнаружился просторный вестибюль, залитый ослепительным светом и обставленный скамейками. Девочки, явно знакомые с этим местом, стали разуваться. Ивана начала понимать: яркие лампы на потолке, белые стены, безукоризненно чистый пол, а главное, запахи — здесь пахло моющими средствами и лекарствами — ясно говорили о том, что это больница. — Сними обувь и надень вот это. И вот это. Рашель указала ей на шлепанцы и голубой бумажный халат. Ивана кое-как переоделась, стараясь не перепутать шлепанцы, левый с правым, и разобраться с завязками халата. У нее шла кругом голова. Этот переход из одного мира в другой оказался слишком резким, слишком быстрым, а главное, совершенно необъяснимым… Семейство Кёниг, мать и дочери, уже было готово пройти в коридор, куда вела двойная застекленная дверь. Еще один код. Ослепительный свет, заливавший стены и пол, создавал иллюзию невесомости; казалось, пол и потолок в любой момент могут поменяться местами, не вызвав ни малейшей пертурбации. Но больше всего Ивану угнетала царившая здесь мертвая тишина. После многих дней, проведенных на природе, в шумном, поющем окружении, это полное отсутствие звуков почти болезненно действовало на барабанные перепонки. Хуже того, к нему примешивался какой-то еле слышный шелест. Видимо, в этом стерилизованном, герметичном помещении постоянно очищался воздух, чтобы не пропустить сюда ни одной пылинки, ни одной опасной бациллы. С каждым шагом Ивана все яснее осознавала масштабы лжи, с которой она столкнулась в Обители, а главное, в Диоцезе, — лжи анабаптистов, кичившихся тем, что они якобы остановили время, сохранили старинное искусство виноградарства, а на самом деле обустроили тут, у себя, такое футуристическое пространство. Новая двойная дверь, новый кодовый замок. Эта палата выглядела просторной, как Хранилище, но ее стены были покрыты рыхлой светлой обивкой, а пол выстлан мягким линолеумом. С потолка лился все такой же яркий свет, правда здесь уже не такой слепящий. На полу валялись игрушки. Вдоль стен стояли кровати, переносные капельницы, аптечные шкафчики. Вся мебель была эргономичной, приспособленной для инвалидов. И повсюду, куда ни глянь, дети. Сидящие на полу или в инвалидных креслах, лежащие в кроватках на колесиках. И все, как один, бесформенные, изуродованные. Их было около тридцати, — казалось, они существуют вне времени, за пределами человеческого сознания. Одни бессмысленно пялились в пространство, другие, напротив, были как-то странно сосредоточены, неизвестно на чем, или беспорядочно жестикулировали под влиянием непонятного возбуждения, как разлаженные механические игрушки. Ивана, всегда болезненно чувствительная ко всему, что касалось детей, заставила себя смотреть на них с предельной сосредоточенностью, словно изучая вещественные доказательства. Почти треть маленьких пациентов демонстрировала признаки синдрома Дауна: ненормально большие, круглые головы, широко расставленные глаза, приплюснутые носы. Другие отличались еще более тяжкими деформациями — заостренной формой черепа, проваленным носом, кривыми зубами, жуткими, выпученными глазами, казалось грозившими вот-вот выпасть из орбит. Ивана плакала, сама того не замечая, нежными, теплыми, медленными слезами. Она ясно угадывала в этих несчастных созданиях ту душевную чистоту, которую до сих пор ошибочно приписывала всем Посланникам. А оказалось, что единственные невинные существа в Диоцезе — эти малыши. Но на них было страшно смотреть. Все они носили белые халатики (из грубого полотна, как одежда взрослых в Обители) и походили на заблудившихся призраков, что обитают в этом пространстве, даже не понимая, где находятся. — Жан! Девочки углядели в одной из кроваток своего брата. Это был болезненно худой мальчик с огромной, тяжелой головой, лежавшей подбородком на груди. При виде этого существа на ум невольно приходили рептилии. Глаза навыкате, приплюснутый, почти незаметный нос, вздутые губы. Все эти черты, размытые, растянутые, словно отлитые из каучука, придавали ему сходство с игуаной, улыбавшейся навеки застывшей улыбкой. Девочки набросились на неподвижного брата и стали его тормошить, явно нечувствительные к его уродству. Они целовали и гладили мальчика, прыгали на его постели, и медсестры, также облаченные в белые халаты, позволяли им резвиться около него. Видно было, что здесь такие болезни не считаются ни проклятием, ни даже проблемой, — их принимали как данность, как проявление Божьей воли, которую следовало уважать и восхвалять. Иване вспомнилось изречение из Евангелия, очень подходившее к данной ситуации: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!»[103] Она не смела подойти к Жану и его сестричкам. Любая аномалия, в чем бы она ни выражалась, всегда угнетала девушку, и теперь она была неспособна сделать хоть что-нибудь, из страха нарушить эту атмосферу гармонии, которая, как ни посмотри, царила здесь, среди этих несчастных. — Ну, теперь понимаешь? — спросила Рашель, подойдя к девушке. — Пока не очень… нет. — Тогда пошли, я тебе объясню. 59 — Ты знаешь, что такое изолят? — Группа людей, живущая отдельно, с повышенным уровнем кровного родства, так? — Вот именно. То есть люди, подобные нам. Обе женщины сидели в коридорчике, уставленном скамьями, как в любом зале для посетителей любой больницы. — Вот уже четыре века мы воспроизводим потомство исключительно внутри нашей общины… Анабаптистка сидела, сложив руки на коленях и обернувшись к Иване. Она говорила назидательным, терпеливым тоном, словно обращалась к умственно неполноценной. С учетом того, где они находились, это выглядело довольно странно. — …что означает следующее: за многие поколения, в результате таких близких генетических союзов, мы все приходимся друг другу братьями и сестрами. С этими словами Рашель приподняла рукав и показала свое родимое пятно: — Мы все носим такое. Это наш знак. Божий знак. — И что из этого следует? — сухо спросила Ивана. — Плохие гены должны развиваться и погибать, скажем так, в изоляции, чтобы среди избранных было больше людей со здоровой кровью. Вспомни, что говорится в Евангелии от святого Матфея: «Доброе семя — это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого»[104]. — Иными словами, эти детишки считаются плевелами? — Вовсе нет. Это наши братья и сестры, наши дети. Мы обязаны холить и лелеять их. Но Господь избрал для них иную стезю. Рашель не выказывала ни печали, ни смирения, ею руководило какое-то вдохновенное чувство, кажется непостижимое даже для нее самой. — Якоб говорил, что они — это та цена, которую мы должны заплатить за свою чистоту. — За вашу чистоту? — Мы следуем своим путем, Ивана. И с каждым поколением становимся все чище и чище, все больше отдаляемся от других людей. Рашель закрыла глаза, и Иване стало страшно: вдруг эта женщина сейчас впадет в транс или забьется в припадке падучей. — «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них…»[105] Рашель закрыла глаза. Экстаз окрашивал ее веки багрянцем.