Ньеман, хоть убей, не мог вспомнить, какие приказы он ей отдал. — Что ты там делаешь? — Иду по следу Циммермана. — Ты что — ищешь его свидетельство о браке? — Похоже, я раскопала правду. — То есть? — Приезжайте. Я вам кое-что покажу. Так будет проще. 69 Мэрия была в двух шагах, но они все же сели в машину: Ивана еле держалась на ногах. Она ни словом, ни стоном не пожаловалась на пытку, перенесенную в чане, но было видно, что ее тело слабее, чем дух. На улицах Бразона пахло гарью, в воздухе летали хлопья пепла. Рыжее небо над крышами не оставляло сомнений: на склонах долины горело множество костров. Ньеман вел машину на малой скорости, слушая Ивану, которая слабым, почти беззвучным голосом рассказывала о недавно пережитых часах. Особенно подробно она описала странную больницу Диоцеза, где содержались ненормальные дети секты: судя по всему, их было там немало. Майор внимательно слушал ее. Вот оно — блестящее подтверждение его гипотез, а также объяснений Антуана. Спариваясь только между собой, Посланники создавали нечто вроде «чистой» расы и при этом производили на свет больных, уродливых детей. Кто же пользовал этих несчастных малышей? Конечно, Патрик Циммерман; однако Ивана никогда не слышала от адептов инцеста упоминаний о нем. И архивы бразонской мэрии также не содержали никаких сюрпризов на этот счет. По крайней мере, те, что были доступны широкой публике. Все тот же зал в подвальном помещении: оштукатуренные стены, запыленные плафоны. Ряды полок, гнущихся под тяжестью тысяч туго набитых папок. И только одна любопытная деталь: не все они были одинакового цвета. В течение многих лет служащие явно использовали любые обложки, попавшиеся под руку, — красные, синие, зеленые, — притом без всякой системы, как придется. И даже в здешнем воздухе витал, словно неясная угроза, запах гари. Ньеман и Ивана прошли между стеллажами — сторож вручил им ключи и ушел, ему не терпелось лечь спать. Стефани Деснос они обнаружили в дальнем конце зала, в углу, занятом всего одним длинным столом. Она стояла перед штабелями папок, из которых выбирала отдельные листы. Майор давно уже не видел Стефани при свете и был поражен ее побагровевшим лицом: казалось, у нее внутри горит электрический фонарь. Наверняка это было следствием холода, стресса — или возбуждения от важной находки. Ньеман в нескольких словах познакомил женщин. Он ожидал, что это выльется в дуэль амазонок, но ошибся. Они с первого же взгляда поняли друг дружку и заключили молчаливое соглашение на основе женской солидарности (давно пора было приструнить его — этого старого лысого козла!). Ньеман невольно отметил контраст — не между женщинами, а между ним с Иваной и Деснос. Стефани сняла свою парку и осталась в толстом синем пуловере. Рядом с ней они оба напоминали пару бродячих собак: он — весь в грязи, Ивана — одетая как бомжиха, в куртке и штанах из разных комплектов. — Ну, что ты тут нарыла? Деснос отстранилась и обвела рукой документы, разложенные на столе: — Смотрите сами. — Слушай, мне сейчас некогда разгадывать кроссворды. Стефани вздохнула: — Это свидетельства о смерти. Все они подписаны Патриком Циммерманом. — Ну и что? — спросил Ньеман, подходя к столу. — В большинстве случаев речь идет о детях младше тринадцати лет. О детях Посланников. Ивана сообразила быстрее Ньемана, схватив один из документов: — Это наверняка те дети, о которых я вам рассказывала. Деснос вопросительно взглянула на них, и Ньеман кивнул своей подчиненной, разрешая говорить. В нескольких словах Ивана рассказала о посещении тайной больницы Диоцеза и о проблеме рецессивных болезней. Ньеман, в свою очередь, просмотрел несколько свидетельств: все больные, как ни странно, носили немецкие фамилии. — Если эти детишки были больны, — заключил он, — нет ничего удивительного, что они так недолго прожили. Кстати, это подтверждает еще и тот факт, что Циммерман был их «семейным врачом». — Разумеется. Только посмотрите внимательно на даты смерти. Ньеман все понял лишь на пятом свидетельстве. — Они всегда умирали в ноябре, — подтвердила Деснос. — Циммерман не только лечил этих детей. Он подвергал их эвтаназии[122]. Ньеман пристально взглянул на нее: истинная Mater dolorosa[123]. Слезы бежали у нее из глаз, усеивая пуловер блестящими бусинками. Казалось, она не замечает этого: просто горюет по этим несчастным. Итак, Посланники избавлялись от своих неполноценных детей. Исступленно следуя высшей цели — генетическому усовершенствованию родословного древа своей секты, — они беспощадно отсекали от него больные побеги, уничтожали последствия своих кровосмесительных браков. Но тогда почему не убивать их сразу, при появлении на свет? Ведь женщины рожали в Диоцезе и никакая светская власть не вмешивалась в их опыты «улучшения породы». Разве трудно было найти какого-нибудь услужливого парня, готового исполнять эту адскую работу? Какого-нибудь мерзавца вроде Патрика Циммермана… Но нет: они ждали, когда дети вырастут, созреют. Более того, они шли на риск, всегда уничтожая их в один и тот же месяц. Почему? Ньеман с усилием проглотил слюну; ему было трудно дышать, трудно соображать, словно его мозг атаковали полчища злобных насекомых и ядовитых пауков. — Это привязано к сбору винограда! — внезапно сообразила Ивана. Хрупкая, но решительная, она уже пришла в себя и стала прежней — готовой к схватке. Как и Ньеман, она проявляла силу духа именно в самых жутких обстоятельствах. — В конце сезона, — пояснила она, — они уничтожают гнилые, ни на что не годные грозди. И точно так же обходятся со своим потомством. Отсекают ненормальные, бесплодные отростки, чтобы возобновить работу в новом сезоне, более совершенном, очищенном от скверны. Лучшее вино Посланников — это их дети. Ивана попала в самую точку, но сейчас, как и прежде, у них не было ни малейших доказательств. И предъявить Посланникам такое обвинение значило попросту оскандалиться. Дети, умиравшие каждый год в одно и то же время? Посланники, конечно же, найдут этому объяснение, сославшись на доктора, который уже мертв, а значит, ему можно приписать что угодно. Ньеман вновь сравнил себя с мотором, который работает вхолостую, чихает, взревывает и тут же глохнет. Всякий раз, как возникал очередной важный элемент и казалось, что машина следствия вот-вот тронется с места, все вдруг обрывалось — за отсутствием топлива или энергии. И тем не менее даже в этом маразме они приближались к убийце. Итак, в Диоцезе убивали детей. И это являлось убедительным мотивом мести. Видимо, родители больше не хотели играть в эти игры, называемые евгеникой[124], и решили устранить пособников зла. В этот момент у Стефани Деснос зазвонил мобильник. Она молча прослушала сообщение. Ее багровое лицо не выражало никаких эмоций. Через несколько секунд она протянула телефон Ньеману: — Это вас. — Меня? — удивился Ньеман, но уже через мгновение узнал голос. — Я нашел код, который ты искал, — сообщил Аперги. — А именно? — А именно то, что скрывают фрески. 70 — Посланники Господа не любят изображения. Они против картинок. Бог невыразим. Бог невидим. Ивана с любопытством разглядывала человека, который говорил с Ньеманом, высокомерно игнорируя ее и Деснос. Еще один чертов женоненавистник, переодетый монахом, — а может, наоборот, бабник. Она даже не была уверена, что он принадлежит к какому-то ордену, — взять хоть его меховую шапку и бороду, какие бывают у садху. — Эти истории с фресками никак не сочетаются с их культом. Совсем никак. И поэтому я занялся единственным, что интересует Посланников, — незримым. Казалось, человек, которого звали Эрик Аперги (он же Антуан) дает полную волю своему голосу — так свободно, без малейших усилий, он сейчас изъяснялся. Ивана не могла оторвать взгляда от его ногтей, черных как сажа. И в то же время его пальцы были унизаны перстнями, напоминавшими о базарах Гоа. — Здесь важно не то, что́ изобразил Отто Ланц, а то, чего он НЕ изобразил. — И он разложил перед Ньеманом четыре фотографии крестом, оставив посередине довольно большое пространство. — Я особо занялся образами, скрытыми под обрушившимся сводом. Если я правильно понял, именно они интересовали тебя в первую очередь. — Точно, — подтвердил Ньеман, старательно делая вид, будто он весь обратился в слух. — Ланц в первый раз скрыл свою тайну под фальшивыми росписями, а во второй раз — в самом центре своей первой фрески. — Ну-ка объясни. — Эти четыре сюжета представляют собой сцены, взятые из Бытия — первой Книги Ветхого Завета. Почему его так привлекли эти сцены? Ведь он мог обратиться к Книге Иова или к сценам Нового Завета. Да потому, что здесь скрывалось его первое послание. Или, по крайней мере, первый элемент некой системы. Аперги ткнул искривленным пальцем в верхнюю часть «креста»: