Майор решительным жестом усадил девушку, осторожно стянул с ее руки исполосованную перчатку и щедро полил антисептиком обе раны — на ладони и на тыльной стороне. Ивана даже не вскрикнула, у нее просто не было сил. — Я иногда туго соображаю, но тут в конце концов до меня дошло, — пробурчал Ньеман. — Убийца истребил троих лидеров и тем самым разрушил систему. Поэтому сегодня ночью главари помельче не смогли завершить церемонию, как положено. Впрочем, готов поспорить, что большинство из них никогда и не знали об этой жуткой евгенике, — ею занимались всего нескольких безумцев. Иване было нечего возразить — у нее возникла та же догадка еще час назад. Но сейчас она никак не могла выбросить из головы другую мысль — о своей неминуемой, только что грозившей ей гибели. — А теперь о другом, — продолжал майор, отрывая лоскут от своей рубашки, чтобы перевязать ей рану. — Мы перевернули вверх дном больничное отделение, о котором ты мне говорила. Там не хватало одного паренька… Ивана покосилась на пол и с удивлением заметила возле трупа одного из бандитов пузырьки с этикетками, на которых значились имена несчастных, переживших сегодняшнее жертвоприношение. — Этот паренек — Жан, сын Рашель, — продолжал Ньеман, обматывая повязкой руку Иваны. — Я сперва решил, что он уже где-то поджаривается, но потом сказал себе: нет, если уж именно она прикончила тех трех мерзавцев, значит после этого наверняка похитила мальчишку и удрала вместе с ним куда-нибудь подальше. Вот и вся история… Перевязка закончилась, Ивана кивком поблагодарила майора и подобрала пузырек с именем Жана. — Вот что ему было суждено сегодня вечером, — объяснила она. — Вы ошибаетесь. — Как это — ошибаюсь?! — Нужно найти мой «зиг-зауэр», — прошептала девушка. Они оба нагнулись, осматривая пол, липкий от крови и склизких ошметков человеческих органов. Пистолет Иваны валялся в одной из коричневатых лужиц, точно брошенная детская игрушка. Ньеман обтер его, проверил, нет ли пули в стволе, и протянул оружие Иване. Она отметила уверенность его движений и осторожность: он, как всегда, держал указательный палец над спусковой скобой. Ивана бесцеремонно выхватила у него пистолет, сунула его в кобуру и сказала: — Я знаю, где искать Рашель. 75 Еще издали завидев амбар, она поняла, что ее догадка была верна. Строение из темных древесных стволов, под цинковой крышей, такое простое с виду, сразу навевало мысль о высшей духовности и было идеальным убежищем для Рашель. — Это еще что такое? — спросил Ньеман, хватаясь за револьвер. — Ясли новорожденного Иисуса, — прошептала девушка и, указав кивком на оружие, добавила: — Спрячьте-ка его, это здесь не понадобится. Ньеман повиновался, хотя его явно одолевали сомнения. Они направились к дому размеренной походкой, всю торжественность которой вряд ли осознавали. Ивана отворила двойную дверь и сразу же увидела в полумраке молодую женщину, сидевшую на серой деревянной скамье. На той самой, где сидела она сама, когда Рашель мыла ей ноги. Здесь по-прежнему пахло мышиным пометом, по-прежнему стояли сельскохозяйственные машины. И птицы тоже дружно, как тогда, взметнулись в воздух. Однако этой ночью все пространство здания, с его грубыми деревянными перекрытиями, куда больше, чем в прошлый раз, напоминало пустой церковный неф. Место примитивного культа, где одного, самого простого слова и даже молчания было достаточно, чтобы выразить всю глубину своей веры. Рашель была здесь не одна. На ее руках спал Жан. Вид этой женщины мог бы напомнить извечный сюжет — Матерь скорбящую, но Иване вспомнилось другое — фотография Юджина Смита, которая потрясла ее в отрочестве, — «Томоко Уемара в ванной комнате»[128]. Японская мать, купающая свою обнаженную дочь, родившуюся изуродованной в результате заражения ртутью Минаматской бухты. Здесь была та же гармония, та же кротость, отмеченные священной красотой подлинного шедевра. И та же сила любви — светлой, самоотверженной, отражающей все безжалостные удары судьбы. Они подошли: Ньеман — держа руку на револьвере, Ивана — пряча руки в карманах; она не хотела, чтобы Рашель видела ее раны. Казалось, Рашель счастлива, что девушка выжила. В ее глазах снова сияло радостное понимание, как в первые дни их знакомства. А главное, она нисколько не удивилась тому, что Ивана избежала неминуемой гибели. Ньеман, который никогда не забывал о полицейских клише, объявил: — Все кончено, Рашель. Он не стал вынимать наручники, и это была единственная его уступка в данной ситуации. Рашель высвободила руку, которой поддерживала голову Жана, — ребенок крепко спал, уткнувшись лицом в складки ее черного платья, — и приложила палец к губам: — Тише, не разбудите его. Я с таким трудом его укачала. Она снова взглянула на Ивану, и той невольно вспомнились торжественная радость и глубокое умиротворение, которые завладели ею в те минуты, когда Рашель омывала ей ноги. Потом Рашель перевела взгляд на спящего сына. Ее лицо было озарено улыбкой, словно она давно мечтала об этой минуте, об этом объятии… — Якоб поклялся мне, что никогда не пожертвует Жаном, — добавила она шепотом. Казалось, Рашель всего лишь переводит дыхание, но на самом деле у нее стоял комок в горле. Только сейчас Ивана поняла, что Рашель плачет. — У вас есть дети? — спросила женщина, взглянув на Ньемана. — Нет. — Грустно признаться, но я всегда любила Жана гораздо больше двух своих дочерей. Ведь он гораздо больше нуждался в моей любви. И она начала нежно укачивать сына. — Я так говорю не потому, что он беспомощнее, а потому, что он знает только любовь. Его душа — это чистый свет небесный… И я всегда старалась быть на высоте… Невинность для человеческого существа — это ежеминутный вызов, борьба со злом. Рядом с ним я приближалась к Господу, приобщалась к той безупречной чистоте души, которая противоречит человеческой природе. Ее лицо горестно исказилось, зрачки заволокла пелена, словно какое-то стальное перо заштриховало их темными чернилами. — Так вот: даже если Жан обречен, он доживет до самого последнего дня, отпущенного ему Господом, под моей защитой. Ивана была потрясена ее словами, а вот Ньемана, казалось, они ничуть не растрогали. — На протяжении всех этих лет, — жестко сказал он, — вас как будто ничуть не волновали жертвоприношения других детей. Рашель ответила снисходительной улыбкой сквозь слезы: Ньеман слишком грубо, слишком примитивно представлял ситуацию. — Самуэль и Якоб говорили, что такова цена наших урожаев. — Вы имеет в виду вино? Рашель коротко усмехнулась, на сей раз с нескрываемым презрением. — Я имею в виду кровь. Чистота нашей расы достигается за счет уничтожения рецессивных генов. Каждый год мы обязаны сжигать все отходы — иными словами, этих неполноценных детей, и это способствует некоторым образом появлению на свет удачных… образцов. Молодая женщина задумчиво откинула голову и сомкнула веки. Несмотря на юный возраст, в ней уже чувствовалась сила духа, свойственная великим проповедникам, которые, взывая к верующим с высоты кафедры или с вершины горы, умеют заворожить и подчинить их, всех до единого. И во время жатвы скажу я жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою[129]. — Как же ты могла мириться с такими ужасами? — воскликнула Ивана. — Наступает момент, когда вера — это попросту повиновение приказам. — Кто еще был в курсе жертвоприношений? — спросил Ньеман. Как истинный сыщик, он привык доискиваться до самой сути явлений. — Якоб, Самуэль, Циммерман и еще несколько человек. Я потом назову их вам. Ивана на лету подхватила одно из прозвучавших имен: — Циммерман? Он что — работал на вас ради денег? — Нет. Он был из наших. Притом, без сомнения, одним из самых ценных. И согласился жить среди мирян лишь для того, чтобы доставать лекарства, необходимые для этой миссии. Теперь Ивана видела перед собой «Девушку с жемчужной сережкой»[130], с той разницей, что здесь жемчужиной было чистое безумие. Рашель не находила ничего дурного в том, что отрубала пальцы Марселю или ежегодно приносила в жертву на костре нескольких детей во имя того, что называлось Ordnung и Gelassenheit — Порядок и Спокойствие. — И с каких же пор длится это безумие? — С прихода Отто Ланца. Ответ Ивана знала заранее, но она тоже служила в полиции. Поставить все точки над «и» было необходимо, хотя они причиняли не менее жестокую боль, чем гвозди распятия. — И ты участвовала в этих… церемониях? — Я привозила детей в больницу. Ивану словно током ударило. В какой-то миг ей захотелось придушить это безжалостное создание. Но тут Ньеман вынул из кармана пузырек, взятый в лаборатории. — Это смертельная доза?