– О, я много чего заметил. Вся мебель в гостиной и холле, а возможно, и в остальных комнатах, принадлежала прежде моей жене и стояла у нас в доме. Собственно, это и привело меня в бунгало Уэббера. Позвольте, я объясню. Мы не виделись с ним лет четырнадцать-пятнадцать. Я слышал, что Уэббер перебрался в Канаду. Моя жена умерла, и самая горестная страница моей жизни была, таким образом, перевернута. Прошлой зимой, в феврале, мы с Уэббером случайно встретились в Сити, и хотя узнали друг друга, не заговорили. Пятого апреля, подъехав к дому, я увидел Уэббера возле гаража. Должно быть, он прождал меня там несколько часов. Он сказал, что сохранил мебель моей жены и чувствует себя обязанным вернуть ее мне, если я захочу забрать. Мы оба держались вежливо, хотя без особой сердечности. Я ответил, что мебель мне не нужна, но, возможно, у него осталась памятная вещь, которая мне дорога, – кофейный сервиз. Эскиз посуды разработал мой покойный тесть, известный художник, сделавший немало для фарфорового завода «Ашуинден». Признание Хаверстона исторгло у инспектора Рейсона сдавленный возглас, похожий на скорбный вопль. – Продолжайте, мистер Хаверстон, – усмехнулся Карслейк. – Уэббер, разумеется, согласился. Не желая доставлять ему лишние хлопоты, я предложил не откладывая забрать сервиз. Мы договорились, что я поеду следом за его машиной, и прибыли на место около восьми. – Что стало с тем сервизом? – спросил Рейсон. – Ничего. Он стоит у меня в гостиной. Могу принести, если хотите на него взглянуть. Хаверстон вышел, оставив дверь открытой, поэтому Карслейк заговорил, понизив голос до шепота: – Пока все ваши доказательства сводятся к нулю! Помните ту милую шутку, что, мол, вы готовы сами произвести арест, если я слишком устал? Из холла донесся голос Хаверстона: – Нет-нет! Не уходи, дорогая. Мы скоро закончим. Они лишь посмотрят на этот сервиз. Хаверстон вернулся и поставил на обеденный стол поднос с кофейником и молочником, выполненными в форме башен Виндзорского замка, сахарницей и двумя уцелевшими чашками с блюдцами. Сев напротив, Рейсон достал фотографии и описание сервиза и, сличив снимки с оригиналом, принялся разматывать другую ниточку: – Вас зачислили в пехоту в тысяча девятьсот пятнадцатом году, мистер Хаверстон. Револьвер все еще у вас? – Нет… э… нет! – Хаверстон заметно растерялся: даже план Б не предусматривал упоминаний о револьвере. – Я потерял его много лет назад – думаю, он украден. Наступила короткая пауза, Карслейк недовольно поморщился, но когда Рейсон, вместо того чтобы продолжить допрос, достал рулетку и принялся измерять кофейник, решил вмешаться: – Войдя в гостиную Уэббера, вы не заметили на столе пишущей машинки… или комптометра? – Нет, не припоминаю. – План Б включал этот вопрос. – Я читал в газетах, что Уэббер воспользовался машинкой, чтобы передать сигнал азбукой Морзе, но, боюсь, больше мне ничего не известно. Рейсон достал из портфеля еще один снимок. – Взгляните на это, мистер Хаверстон. Тот взял в руки наклеенную на картон фотографию, и на миг у него перехватило дыхание. Карслейк, заглянув ему через плечо, метнул свирепый взгляд на Рейсона. Это был снимок с места преступления, запечатлевший «загадочное положение трупа». – Должен признаться, от этого зрелища меня… мутит! – воскликнул Хаверстон. – Тогда присмотритесь внимательнее к разметке и надписям сбоку! – рявкнул Рейсон. – Видите вертикальную пунктирную линию от руки жертвы к поверхности стола? Рука застыла в воздухе на расстоянии девяти с половиной дюймов над столом. Ясно? Высота вашего кофейника – ровно девять с половиной дюймов. Вы забрали сервиз через несколько часов после того, как застрелили Уэббера, Хаверстон. – Я… э… – Замолчите! Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. Вдобавок слова ваши ни черта не стоят. Вы попались! Кофейник и есть подпорка, которая удерживала руку мертвеца в «загадочном положении». – Облокотившись на стол, Рейсон поднес к уху кулак, будто сжимал в руке телефонную трубку, а другую руку вытянул вперед, опираясь на зубчатую крышку кофейника. – Большой палец находится в семи с половиной дюймах над столом. Можете измерить, мистер Карслейк. Рейсон коснулся пальцем кнопки на металлической крышке молочника, и когда та выскочила на пружинке, словно чертик из табакерки, отстучал ею три точки, три тире, три точки. Шелковый шарф Глава 1 Сотрудники Скотленд-Ярда, подобно прочим смертным, подвержены всем слабостям, свойственным роду человеческому. Здесь, как и в любом ином учреждении, встречается тщеславие и ведомственные дрязги. Руководство по сей день твердит, будто Гарольд Магган обвел их вокруг пальца, хоть это и не так. Когда выяснилось, что тот состоял в интимной связи с Дороти Колмор, не попросив развода у жены, случившееся сочли обычным убийством, разбившим любовный треугольник, но они заблуждались, поэтому наделили Маггана поразительным набором редчайших качеств. Однако истина заключалась в другом. За мнимым хитроумием Маггана, которое ему приписывали, скрывалась неуверенность в себе, сомнения в силе своего характера. Почувствовав однажды, что нарастающий гнев способен заглушить в нем голос совести, как сорняк душит пшеницу, Магган встревожился, его стал преследовать страх превратиться в убийцу. Так начинающий игрок боится, войдя в азарт, спустить за карточным столом семейное состояние. С разумной осмотрительностью Магган применил к себе известный принцип: гораздо важнее предотвратить преступление, нежели вершить правосудие. Он сделал все возможное, чтобы убийство стало для него делом крайне затруднительным и вдобавок не принесло ни малейшей выгоды. В этом он проявил не больше эксцентричности, чем любой другой деловой человек, стремящийся обезопасить себя от собственного безрассудства. В двадцать восемь лет Магган работал в старой почтенной адвокатской фирме, пользовался репутацией опытного юриста и получал восемьсот фунтов жалованья. Двумя годами ранее он унаследовал после смерти отца чуть больше тридцати тысяч фунтов. Проценты с капитала в придачу к жалованью обеспечивали ему весьма солидный доход, что для бездетной пары в 1927 году означало благополучную жизнь в довольстве и достатке. Мюриель, дочь известного биолога, профессора Уэнбейна, была ровесницей Маггана. Первая встреча с ней ошеломила его, вторая – пробудила в нем надежду на взаимность. Магган пригласил Мюриель в оперу на «Мадам Баттерфляй» и во время спектакля сделал ей предложение. Можно лишь удивляться, почему Мюриель Уэнбейн остановила свой выбор на Гарольде Маггане, который вовсе не был обворожительным красавцем, – благодаря щедрости природы и милостям судьбы она могла выбрать себе любого. Живая и бойкая, однако без излишней самонадеянности, мисс Уэнбейн обладала весьма привлекательной наружностью и знала, как распорядиться этим богатством. Маггану несказанно повезло, повезло вдвойне, поскольку Мюриель тоже считала их брачный союз редкой удачей. Молодая пара арендовала в Рорбитоне дом с обширным садом. Их счастье длилось четыре зимы и пять весен. Супруги и пылкие любовники, они твердо стояли на земле обеими ногами, а не витали в облаках, не коверкали друг другу жизнь, пытаясь угнаться за романтической мечтой, обманчивой, как лунный свет. Лишь одна тень омрачала их супружество – растущая тревога Мюриель, оттого что их брак остается бездетным. Как бы то ни было, они прожили вместе несколько счастливых лет. Заботливый муж и радушный хозяин, Гарольд ценил домашний уют и простые человеческие радости, что обычно приписывают здоровому вкусу к жизни, любил напевать, подыгрывая себе на фортепиано. Его окружало множество таких же веселых и шумных, как он, друзей, общество которых вроде бы нравилось Мюриель. Дороти Колмор не принадлежала к их кругу. Магган увидел ее впервые солнечным августовским вечером 1930 года, когда один возвращался домой. Внезапно огромный автомобиль выскочил из-за угла ему навстречу, нарушая дорожные правила. Магган свернул на свободную полосу, но машина понеслась прямо на него. Раздался удар, и последнее, что увидел Гарольд, прежде чем лишился сознания, это кудрявые светло-пепельные волосы, крупный рот и маленький носик. Он пролежал месяц в частной клинике, и ему предстояло провести там еще немало времени. Верхняя половина его тела почти не пострадала – отделался легкими порезами, – зато правая голень и бедро оказались раздроблены. Для деятельных, энергичных людей, неизменно активных и в работе, и на отдыхе, вынужденная неподвижность сродни пытке. Это самые трудные пациенты, вечно раздраженные, брюзгливые и капризные. В первую неделю Гарольд отмалчивался – сказывалось пережитое потрясение, – в следующую начал ворчать на сестер и сиделок. – К вам посетитель, мистер Магган. Мисс Колмор. Доктор Бенсон разрешил посещения. Мне пригласить ее войти? – Разумеется, нет! Я хотел сказать… нет, спасибо. Увольте! – Полно вам, мистер Магган! Посещение вас взбодрит, поднимет настроение. Я совершенно уверена: визиты друзей и родственников больным только на пользу! – Меня достаточно взбодрила ночная сиделка, разбудив на рассвете. Да и вы… перед обедом. Дайте-ка вспомнить… а, принесли молоко, хотя я и не просил. И кстати, – проворчал Гарольд, – визит этой женщины меня только расстроит. Так что, хорошенько подумав, я решил ее принять. Будьте любезны, проводите ее ко мне. Дороти Колмор принадлежала к старинному аристократическому роду. Семья откупилась от нее весьма щедрым годовым содержанием, которое обеспечивал трастовый фонд. Отнюдь не злая, отзывчивая и даже добросердечная, неизменно полная самых искренних и чистых намерений, она отличалась, однако, вопиющей безответственностью. При виде ее светло-пепельных кудрей, напомнивших ему о катастрофе, Магган на мгновение ощутил животный ужас, искалеченную ногу пронзило болью. – Я пришла сказать, что полностью признаю свою вину: была пьяна. – В тихом низком голосе мисс Колмор звучало раскаяние. – И не прошу вас меня простить. Простить? Подобная опасность Маггану определенно не угрожала. – Пожалуйста, не казните себя, мисс Колмор, – проговорил Гарольд подчеркнуто вежливым тоном, не скрывая, впрочем, сарказма. – Уверяю вас, я… смотрю на вещи беспристрастно и не виню никого лично. Спасибо, что зашли. Последняя фраза была произнесена едва слышно, с полуприкрытыми веками, так, словно боль мешала ему продолжить. Его слова так задели девушку, что она бросилась к двери и выскочила из палаты, не заботясь о том, что подумают сестры и сиделки. Несколько минут Магган, вообще-то добродушный и веселый малый, пролежал в задумчивости, озадаченный собственной злобной выходкой, но вскоре мысли его переметнулись на сиделок – как бы покрепче им досадить, но тонко, не слишком грубо, чтобы не к чему было придраться. В голове его зрели планы один другого коварнее. Однако сиделки все равно жаловались друг другу на капризы больного. Отголоски этих пересудов достигли ушей Мюриель, и та, ко всеобщему удовольствию, стала навещать мужа в два раза чаще. Ее визиты смягчали раздражительность Гарольда, после ухода Мюриель тот оставался в благодушном настроении еще час, а то и дольше. Ему нравилось, когда она садилась чуть поодаль от кровати, чтобы он мог видеть ее всю, с головы до ног. Одно ее присутствие действовало на него умиротворяюще. Иногда Гарольд расспрашивал жену о покупках, о доме, о саде и охотно слушал ее воркование. – Забери меня отсюда, дорогая. Это место сводит меня с ума. Дома я быстро приду в себя. Гостиная превратилась в спальню Гарольда, а к французскому окну подвели пандус для кресла на колесах. К несчастью, не успев освоиться в домашней обстановке, он заболел воспалением легких. В доме водворились две опытные сиделки, но это не спасло положения: они не могли обеспечить беспомощному больному столь же тщательный уход, как в клинике. Сиделки оставались, пока доктор не объявил, что жизнь Маггана вне опасности. Тогда Мюриель, повысив плату кухарке и уборщице, полностью взяла заботу о муже на себя. Первая ночь без сиделок (обычно больной отходил ко сну в половине десятого) прошла превосходно. Уютно устроившись на подушках, Гарольд неторопливо думал о том, что в нежных заботливых руках Мюриель скоро вновь станет самим собой. В эти приятные мысли незаметно вплелась музыка Пуччини из оперы «Мадам Баттерфляй», такая тихая, что вначале Гарольд принял ее за игру воображения. Лишь потом ему пришло в голову, что звуки доносятся из комнаты Мюриель, где играло радио. Он погрузился в приятную дремоту, и несколько минут спустя уже спал. Появившись в комнате на следующее утро, Мюриель заметила явное улучшение. – Выглядишь чудесно, Гарольд! Похоже, ты хорошо провел ночь. – Я… – Он хотел сказать, что ночь была изумительной, ведь она началась с «Мадам Баттерфляй». – Вначале измерим температуру! – заявила Мюриель, сунув ему в рот градусник, что на время лишило его способности говорить, потом наклонилась, пощупала пульс, в точности как сиделки, только те еще и кряхтели. Время вышло, и, поднеся к глазам термометр, она радостно воскликнула: – Всего на полградуса выше нормы. Это замечательно! Теперь, когда здоровый сон восстановился, ты быстро окрепнешь. – Я вовсе не уверен, что хорошо выспался! Раз уж ты упомянула об этом, дорогая… настоятельно тебя прошу включать радио, когда я уже сплю, а не пытаюсь уснуть, сражаясь с бессонницей! Ночью Гарольд и вправду лежал без сна, ругая себя последними словами за то, что сорвал злость на бедняжке Мюриель. Он любил ее так же сильно, как прежде. Ее кроткий милый нрав вызывал у него изумление и восхищение. Эта добрая, великодушная женщина казалась ему самим совершенством, но всю следующую неделю он изводил ее мелкими придирками, не слишком грубо, разумеется, чтобы не дать повода для обиды, – теперь Магган изрядно поднаторел в этом искусстве и мог считаться подлинным знатоком. Однако ни одна его стрела не попала в цель, природное добродушие служило Мюриель щитом. Она лишь снисходительно улыбалась в ответ на оскорбления мужа, словно речь шла о шалостях капризного ребенка. Поглощенная заботами, она не обращала внимания на его выходки. Ее былая тревога сменилась безмятежностью. Магган поправлялся медленно, и когда уже был на полпути к выздоровлению, вновь появилась Дороти Колмор. Она испытывала неловкость и вдобавок чувствовала себя обманутой, ведь ее лишили заслуженной награды за самоуничижение.