– Я здесь. Где Никке? – Здесь! Они слышали друг друга, но облако пыли немного рассеялось только через пару секунд. – Бежим! Нурдгрен побежал к лифту, который каким-то образом остался невредимым. Сами и Малуф последовали за ним. Пыль улеглась, и они наконец увидели масштаб разрушения. Вдалеке раздавались сирены спецтранспорта. Друзья вбежали в лифт, и Нурдгрен нажал кнопку. Вздрогнув, лифт медленно повез их вниз. На улице уже собралась толпа. – Что произошло, черт возьми? – спросил Сами, отдуваясь и проветривая футболку. На лбу у него выступили капли пота, глаза блестели. – Строительный брак, – ответил Нурдгрен, – мы разрушили всю крышу. – Черт! Малуф засмеялся, а Сами скорчил рожу. – Вы что, с ума сошли? Это не смешно! Сюда в любую секунду заявится полиция, – рассердился Нурдгрен. Спуск на лифте показался им вечностью. С земли вой сигнализации был намного громче. Одновременно с пожарной машиной к зданию подъехал автобус с телевизионщиками. От взрыва сработала сигнализация на трех-четырех автомобилях. Со всех сторон стекались люди. Трое виновников хаоса незаметно покинули теперь уже бывшее восьмиэтажным здание в тот самый момент, когда прибывшие пожарные ловко просочились через толпу зевак, собравшихся на тротуаре, чтобы узнать, что случилось. – Сумасшествие какое-то, – пропыхтел Сами, когда они чуть ли не бежали по Якобсбергсгатан. Никто из них не обернулся, услышав у места взрыва полицейскую сирену. Друзья молча дошли до машины. Только когда все сели и закрыли за собой дверь, Нурдгрен нарушил молчание: – Черт, даже дырки не получилось. У нас не получится войти через крышу. 32 На улице Карлавеген, на пересечении с улицей Шеппаргатан, находится небольшой магазин сладостей, который с середины шестидесятых годов прошлого века снабжает всевозможными пралине и леденцами местных жителей и учеников крупнейшей школы в Эстермальме. На фасаде светится очищенный апельсин, а витрины немного вдаются в здание, освобождая место под козырьком крыши, где Каролин Турн могла оставаться совершенно незаметной несмотря на то, что в паре метров от нее улицу освещали фонари. Была половина третьего утра, над Стокгольмом висело по-августовски черное небо, а на улице не было ни души. Магазинчик находится напротив того подъезда, за которым Турн и Берггрен установили слежку, поскольку до них дошли сведения, что там устроили бордель. Турн знала, что это дело стоит оставить, но она не привыкла сдаваться так легко. Обычно уголовная полиция не занимается борделями, но здесь речь шла о дипломатах – иностранных гражданах, совершающих преступления на территории Швеции. Сведения поступили из надежного источника. Кроме того, эту теорию поддержала полиция нравов. Посередине Карлавеген проходит широкая пешеходная зона, где устроили дорожку для прогулок, разбили газон, посадили деревья и густые кусты. Вечерами здесь выгуливали собак, а утром по дорожке шли в школу дети. Турн заняла позицию под козырьком магазинчика сладостей еще в полночь и пока не увидела никого, кто бы входил в подъезд напротив или покидал его. Она не стала спрашивать Берггрена, не хочет ли он составить ей компанию. Он с головой ушел в дело об ограблении денежного хранилища и посоветовал бы ей передать заботы о борделе кому-то из полиции нравов. Этот предполагаемый бордель наверняка посещают не только иностранные дипломаты, но и их соотечественники, да и коллегам из полиции Стокгольма невредно будет немного поработать. Турн улыбнулась про себя: она уже слишком хорошо изучила Берггрена. И в тот момент она увидела его. * * * По тротуару одиноко шел мужчина. Турн заметила его, уже когда он пересекал улицу Артиллеригатан. Он направлялся к площади Карлаплан. Внимание руководителя следственной группы привлекла странная походка мужчины: казалось, у него одна нога короче другой – он хромал, и при каждом шаге правое бедро немного перекручивалось. Турн потребовалась лишь пара секунд, чтобы достать из богатого архива памяти нужную информацию. Она узнала этого хромающего мужчину. По улице одного из самых сонных кварталов Стокгольма в половине третьего ночи прогуливался недавно вышедший на пенсию директор школы-интерната в лесах Вэрмланда – Ян Лёвенхейм. И исходя из того, что Каролин Турн знала о директоре Лёвенхейме, он вполне мог направляться в тот бордель, который так долго не может вычислить полиция. Когда Турн была уже на полпути к подъезду, Лёвенхейм подошел к зданию, которое она держала под наблюдением, но не остановился у подъезда, а свернул за угол на улицу Гревгатан, перед круговым перекрестком на площади Карлаплан. Турн ускорила шаг, испытывая одновременно удивление и облегчение от того, что Лёвенхейм прошел мимо борделя. Она повернула и влетела в директора, который уже держал руку на ручке двери в подъезд дома шестьдесят четыре на Гревгатан. Лёверхейм испуганно обернулся. – Что… что такое? Его потрясение было объяснимо: только что вокруг не было ни души, и вдруг кто-то чуть не свалил его с ног. Турн замерла на месте: сердце колотилось, она запыхалась и понятия не имела, что нужно сказать. Через мгновение он ее узнал. – Каролин? Это Каролин? Но… какая встреча! Она постаралась взять себя в руки. – Директор Лёвенхейм! Сколько лет, сколько зим! Она автоматически пожала протянутую ей руку, как будто благодарила за аттестат на школьном выпускном. Рукопожатие у него некрепкое и влажное – это она хорошо помнила. Впрочем, девочки в школе обсуждали не рукопожатия, а легкие объятия, которые скоро становились слишком интимными, взгляды, которые задерживались отнюдь не на глазах. А скандал с заведующей одним из домов для воспитанников школы Лёвенхейму так и не удалось утрясти. – А я только на прошлой неделе видел твоего папу, на ужине в поместье Нээс, вот совпадение! – сказал Лёвенхейм. – Похоже, у него дела идут в гору? – Да, так и есть, – уклончиво ответила Каролин. – Мы немного поговорили о твоем брате, но про тебя не вспоминали… – Понятно. Ну что же, бывает. Каролин фон Турн не использовала свою благородную приставку с тех пор, как поняла, что у нее отнимут усадьбу Грефвельста в Нэрке, где она выросла. И не только она, а еще ее отец, дед и прадед. Ей было пятнадцать лет, и она только поступила в школу-интернат Лундсберг, когда одноклассники рассказали ей о планах отца – она не получит ни копейки, а усадьбу и землю, согласно законодательству семнадцатого века, унаследует ее младший брат. Хотя шведский парламент еще пятьдесят лет назад постановил отменить так называемый фидеикомисс – закон, по которому наследником отца автоматически становится старший сын, существовали исключения. Одним из них и стала усадьба Грефвельста. Турн сначала не поверила одноклассникам. Она в тот же вечер позвонила маме, но так и не добилась от нее внятного ответа. Мама объяснила, что «все это» – не ее дело, папа уже все решил. А когда спустя две недели в школу приехал папа – не затем, чтобы повидать дочь, а потому что состоял в муниципальном управлении среднего образования, – вопросы Каролин только рассердили его. Он не хочет оправдываться и что-то доказывать, и не нужно призывать его к ответу – закон есть закон, так было и будет всегда, и дело тут не в справедливости. Мы рождаемся в определенных условиях, в определенном месте, и кто-то рождается мужчиной, а кто-то – женщиной, что тут поделаешь? Девочки не могут управлять хозяйством и наследовать землю. Когда в субботу папа уехал, сердце Каролин обожгла обида, и к вечеру девочка едва могла дышать. Как будто тонкий красивый ковер, на котором она стояла все детство, вдруг вырвали у нее из-под ног, и она оказалась на земляном полу, воняющем старыми предрассудками и пропитанном невежеством. К концу следующей недели первый шок улегся, сменившись глубоким чувством несправедливости, которое за три года в Лундсберге укоренилось и окрепло в ее душе настолько, что после окончания школы о возвращении в семью не могло быть и речи. В последний раз она видела маму и брата на школьном выпускном. Прощаясь с ними, она даже не плакала – для этого она была слишком хорошо воспитана. А из тех, кого родители не научили держать себя в руках, привычку устраивать сцены быстро выбивали в школе. Но Каролин не стала давать себе торжественных клятв – если нужно, она снова встретится с мамой и папой, а если нет – то и так хорошо. Каролин фон Турн стала Каролин Турн и отправилась на поиски другой жизни. Она стала полицейским. – Да уж, – сказал директор Лёвенхейм, – надо же было столкнуться посреди ночи! Правда, мне пора идти. – Вот как? А куда директор торопится? Узнав свою бывшую ученицу, Лёвенхейм тут же отдернул руку от двери, как будто обжегшись. – Ну, здесь живет золовка моей сестры. Иногда я ей немного помогаю… она позвонила… сильная боль в бедре… не так просто жить одной… Он уже собрался идти, но повернулся к ней и добавил: – Передавай привет родителям, Каролин. Она посмотрела вслед хромающему директору – догонять его не было смысла – и перевела взгляд на дверь подъезда, в который он собирался войти. Этот вход ведет в то же здание, которое они держали под наблюдением с Карлавеген. Так вот почему она не видела посетителей борделя: послы и дипломаты, пользующиеся услугами этого заведения, предпочитают намного менее заметный вход за углом. «Иногда разгадка лежит на поверхности», – подумала Турн. Она вернулась на Карлавеген и вызвала подкрепление: пусть коллеги возьмут мужчин с поличным. У нее не было никаких сомнений в том, куда направлялся Лёвенхейм, и его внезапный отказ от своих планов лишь подтверждает ее правоту. У самой же Каролины Турн не было никакого желания продолжать это дело. Если этот адрес известен директору Яну Лёвенхейму, вполне возможно, что в одной из спален окажется кто-то из друзей ее отца. Это была бы крайне нежелательная встреча. 33 Когда во вторник двадцать пятого августа Малуф свернул на парковку торгового центра в Шерхольмене, она оказалась на редкость свободной. Он планировал пройтись по длинным галереям торгового центра, но увидев, как сегодня мало людей, передумал: Зоран Петрович на голову выше всех остальных, и, чтобы не привлекать внимание, нужна внушительная толпа. «Лучше прогуляться по лесу», – подумал Малуф, вставая между двумя серыми и грязными китайскими развалюхами. На парковке пахло выхлопными газами и зеленью. Малуф сделал глубокий вдох, вздрогнув от внезапно подувшего ветра. На заднем сиденье нашелся шарф, провалявшийся там с весны. Ливанец еще не был готов к осени.