- Что за чушь ты несешь, Ника? Ты сама здорова? У тебя умер муж, больна мама, а ты… - А что я должна говорить по-твоему? - Ты должна кричать о том, чтобы тебе помогли! Какой рынок? Какие носки? Давай я возьму тебя на работу. - Я не могу работать. Ты же слышала - мама умирает. И потом, что я умею? Что я знаю, кроме русского языка и литературы для старших классов? - Ника, нет неразрешимых ситуаций! Я недавно встретила одного нашего клиента. Он открыл бар на пляже, ты, может, видела. Не пивнушка, а для приличных людей. Там у него артисты выступают, а вечером девушки крутятся у шеста. Ему нужна типа хозяйка. Ведущая званых вечеров. На несколько часов в ночь. Он мне предложил, но не мое это. Да и зарплату предлагал небольшую. Но у меня не безвыходное положение, как у тебя. - И у меня не безвыходное, - спокойно сказала Вероника. - Вот носки и варенье. Есть много хороших книг. Их тоже покупают. Я не оставлю маму ночью, во-первых. И не хочу быть ведущей в окружении девушек у шеста, во-вторых. Не люблю пьяную публику к тому же. Но спасибо тебе большое. Ты поддержала меня уже тем, что предложила помощь. Знаешь, я буду иметь в виду. - Эта твоя чертова гордость! - вдруг с болью и горечью произнесла Марина, чувствуя, как закипели, не вылившись, слезы в загоревшихся глазах. - Эта твоя чертова гордость, которая уничтожила твою чертову красоту. Нормальная баба с твоей внешностью пришла бы к этим прошмандо с шестами на полчаса и ушла бы оттуда богатой содержанкой. И не работала бы уже никогда. Скажу тебе, Ника. Как ты меня мучаешь иногда! Вот не видимся, а ты меня мучаешь. Думаю о тебе. О твоей ужасной жизни. Ты мне даже снишься. Вот не поверишь… - Поверю, - вдруг очень серьезно проговорила Вероника. - Я тоже о тебе часто думаю. И тоже давно хочу сказать. Марина, тебя мучает вот что. Ты не знаешь: помню ли я все, что было, знаю ли, что ты там была? Я все помню. Я все видела. - И ты столько лет… - Да. И я столько лет твоя подруга. И мне ничего не мешает. Не хочу никому быть судьей. - Не верю я таким юродивым, - сказала Марина со злостью. - Ты знаешь, я не юродивая. У меня нет выбора. Друзей в принципе не выбирают. Они просто приходят. Они просто останавливают тебя на улице, чтобы спросить, как дела. Они могут заплакать, как ты сейчас, из-за того, что дела плохи. Этого достаточно. Этого достаточно, моя дорогая, в моей кромешной беде. Отпусти себя. Не мучай из-за меня. На самом деле я в порядке. В таком своем порядке. Вероника ушла, а Марина стояла, потому что подошвы ее лодочек прикипели к земле. Что она услышала сейчас! Что узнала. Ника все видела. Она все поняла. Она знает, что Марина преступница, потому что участвовала в этом. Одного она не сказала: понимает ли она, что именно по воле Марины сломана ее жизнь. Это - наверное, нет. Тогда бы она не произнесла: «подруга»… Не настолько она юродивая. - Марина, - вернулась Вероника. - Я забыла отдать варенье для Костика. Сунула банку и побежала со своими сумками. Ника Вероника похоронила маму на маленьком, практически заброшенном еврейском кладбище за городом. Привезла ее к родителям. Аркадию и Розе. Удивительно красивым людям, так и не изучившим за всю жизнь науку счастья. Еврейское «счастье» степным ветром гнало их в спины, встречало ураганом в лицо. Оно превратило их кровь в густой настой тоски, терпения и рвущихся из душ скрытых страстей. Их плач никогда не был слезами. Их труды не вели к деньгам. У них была великая любовь, для которой всегда был готов саван. Роза, известная киевская модель тех времен, когда проданная с ее прекрасной головы шляпка стоила больше, чем она сама получала в месяц, а то и в год, родила мужу двух дочерей. Не получилось передать им свою красоту, зато несчастьем она поделилась по полной программе. Старшая ее дочь похоронена в Москве. А когда у младшей родилась внучка Вероника, Роза сказала: - Спасибо тебе, Господи. Она похожа на меня. Я точно знаю. Кристина, мама Вероники, всхлипнула: - Чему ты радуешься, мама? Ты передала ей свою судьбу. Я боюсь этого. И вот Кристина получила возможность продолжить разговор. Рассказать своей матери, как они жили без нее. Вероника не позвала на похороны своих знакомых. Только двух соседок, с которыми мама общалась. Просто общалась. Друзей и подруг у Кристины не было. Ника положила к трем могилам шесть черных роз. Ей повезло: она искала цветы по городу и по рынку весь вчерашний день. Так она решила - подарить маме и бабушке с дедушкой черные розы. Поздравить со свиданием. - Ника, зачем ты принесла черные цветы? - спросила одна соседка. - Нехорошо. Принято класть на могилу красные и белые, чтобы человеку в пути было не так страшно. - Маме понравится, - ответила Вероника. - Черный цвет - это на самом деле покой и сон всех существующих цветов. Это празднично и красиво. Бабушка всегда носила черные платья и черную шляпу с вуалью. А она точно знала, что идет женщине. Всем женщинам нашего рода шел черный цвет. Сейчас он пойдет только мне. Маме там выдадут белые одежды. После тихих и коротких похорон она заказала близким общий памятник. Заплатила за него крупную сумму: отдала все сбережения. Соседкам памятник, который Вероника выбрала, тоже показался странным. Очень большой, почти не обработанный, неправильной формы черный камень гранита с блеском слез по всей поверхности. - Молодец, - сказал ей кладбищенский художник. - Правильно выбрала. Это очень редкий и ценный камень. На памятнике Вероника попросила выбить крупными белыми буквами одно слово: «Бейлисы». - Ника, а что за слово ты заказала выбить на памятнике? - спросила у нее уже дома соседка Инна Петровна, старая учительница истории. - Это наша фамилия, - ответила Вероника. - Бабушки, дедушки и мамы до замужества. - Что-то знакомое, - произнесла Инна Петровна. - Вы, конечно, знаете, о ком речь. Мой непрямой прапрадед - Мендель Бейлис. Тот самый: «Дело Бейлиса». Арестован в Киеве в тринадцатом году по подозрению в ритуальном убийстве христианского мальчика. - Кровь христианского младенца! Ну да, конечно, знаю. Его оправдали. Но, господи, девочка. Какой ужас! Мой тебе совет - не рассказывай больше об этом никому. Люди злые и по большей части необразованные. А ты учительница. Репутация может пострадать. - Инна Петровна, - улыбнулась Вероника. - У меня в принципе нет привычки кому-то рассказывать о чем-либо. Так прошел день похорон. И пришла ночь настоящего прощания. Вероника поплыла в путь между тем, что было давно, и тем, что прямо сейчас становится прошлым. Она их всех видела, ей являлись чудесные подробности, дивные черты. И все это в запахах и цветах. Золотые лепестки роз в медном тазу с бабушкиным вареньем. Запах ванили от маминой выпечки. Запах трубки дедушки, который двадцать лет прожил в полной неподвижности. Его, молодого и сильного, полностью разбил паралич после очередного допроса в КГБ. Власть так же «любила» ее родных, как их судьба. У Вероники уникальная память. Она помнит себя до того, как научилась говорить. Это они выяснили с мамой, когда она рассказывала свои первые воспоминания. Одного не хотела видеть Вероника в эту ночь. Она не хотела видеть будущее. Ника вообще его не хотела. …Он ничего не видел. Он старался удержать прыгающий подбородок. Руками в наручниках пытался вернуть на место разбитые очки в каплях крови. Кровь текла изо рта по шее, на грудь в белой рубашке. Его голос ему не подчинялся: дрожал и срывался. - Это страшное недоразумение, - объяснял он. - У меня четверо маленьких детей. Я их обожаю. Мальчик, о котором вы говорите, - друг моего сына. Я его очень люблю. Я даже не могу поверить в то, что с ним такое могло произойти. А его продолжали бить по лицу. Требовали написать признание в зверском убийстве христианского ребенка Андрея Ющинского. Так проходили допросы Менделя Бейлиса, киевского рабочего, которого схватили по сфабрикованному обвинению в сентябре тринадцатого года. А потом привели из соседней камеры его девятилетнего сына. И на глазах отца стали пытать мальчика. Мендель умирал. Но он знал одно: нельзя совершить эту ошибку до своей смерти. Нельзя признаваться в чужом преступлении. Нельзя оставлять такой грех в наследство детям. На его белом, тонком, окровавленном лице жили огромные темно-карие глаза. Они не хотели умирать и слепнуть именно сейчас, когда перед ними истязают ребенка. И уши не глохнут, все слышат и слышат его крик. Крик его мальчика, который так никогда не кричал. Он вообще не кричал. Он в семье знал только бесконечную нежность и понимание. Мендель не признался в том, чего не совершал. Мирный и трепетный человек в считаные минуты стал стойким узником, постигшим коварство криминального правосудия. Но когда его привели в камеру и бросили одного, он пытался повеситься, скрутив простыню и привязав ее к спинке железной койки. Ему не дали умереть… Ника тяжело поднялась из-за пустого стола, где она праздновала одинокие сухие поминки, накинула на голову черный платок и пошла в ночь. Это ее свобода наступила. Не нужно больше ночью спасать от боли мужа, не нужно сидеть у изголовья матери. Куда бы она ни пошла, они теперь с нею. Вероника шла по пустой улице и думала о скрученной простыне, привязанной к железной койке. Она думала о том, что такой выбор есть всегда и у всех. И нельзя рассуждать на тему, слабость это или сила: уйти от страданий добровольно. Для кого-то слабость, для кого-то сила. Она думала об этом тогда, когда все произошло. Ее первая беда, определившая взрослую жизнь. Именно тогда жизнь стала окончательно взрослой. Ей было четырнадцать лет. Тогда она впервые подумала об этом выходе из самых чудовищных обстоятельств. И отвергла такое спасение. Подумала тогда, что это их генетическая обреченность - не хотеть мучительно жить. И генетическая склонность оставаться в живых вопреки всему. Думала она так и сейчас. А счастье было, когда она перестала в него верить. Оно засветилось в глазах и руках мужа. Пусть и не задержалось оно на земле, но осталось в памяти и сердце. И тело… Тело отлично помнит это терпкое и теплое счастье. Перед тем как произошло с ней несчастье, Ника была в гостях у своего жениха, тридцатилетнего художника, сына адмирала из Севастополя. Виктор так ее любил, так берег, так хотел видеть своей женой, просто так хотел, что спасал от самого себя. Он боялся до нее дотронуться, почти не дышал, находясь рядом. Что и стало причиной беды. Ничего бы не случилось с ней, если бы жених был решительнее, если бы не делал такой проблемы из ее четырнадцати лет. Ника тогда была не менее взрослой, чем сейчас. Они пришли с Виктором на берег моря. Вероника ходила босыми ногами по кромке воды, сидела в позе Аленушки, смотрела за край земли и воды, а он ее рисовал. Потом эти рисунки будут получать премии, останутся в коллекциях и в музеях. А у нее был только большой снимок одной из работ художника Виктора Феденко. И когда все кончилось для нее, она подарила снимок Марине, попросив повесить так, чтобы Ника его не увидела, когда придет в гости. Марина. Ника не позвала ее на похороны. Не было желания. Да, у нее нет других подруг. Но в тот самый день Ника поставила знак вопроса на самой дружбе в принципе. Она отлично все видела тогда, она все чувствовала, даже теряя сознание. И лишь один момент остался открытым. Какова была роль Марины в том, что случилось с ней, Никой? Что разнесло ее жизнь в клочья? А сейчас Вероника не хочет это знать. Быть может, Марина - последний не безразличный к ней человек на свете. А утром позвонила Марина. - Ника, ты совсем сошла с ума! Ты не позвала меня на похороны мамы! Мне только что сказали, что ты ее похоронила. - Понимаешь, просто захотелось тишины. И зачем делить горечь с другими, я это не понимаю. Мы с тобой вдвоем как-нибудь посидим, вспомним. Мама тебя любила. - Я знаю. В том-то и дело. Ну, прими мои соболезнования, дорогая. Мне так жаль. - Спасибо. Я знаю. - А я вот зачем еще звоню. Буду благодарна, если не откажешь. Замуж я выхожу. Придешь? Других подруг в городе и не осталось. - Да, конечно, - после небольшой паузы ответила Вероника. - Я его знаю? - Точно нет. Он приехал в Симферополь недавно. Случайно познакомились. В общем, послезавтра, в семь, у меня. Вероника вернулась домой, уснула, когда догорели свечи, которые она зажгла у портрета матери. Проснулась в такой оглушительной тишине, в такой беспросветной пустоте, что мысль о свадьбе Марины, на которую ее пригласили, стала спасением. День свадьбы Михаил сам разбудил в себе нежность. Он думал о теплых семейных вечерах за круглым столом, когда мужчина и женщина, связанные судьбой и небом, делятся общими планами, делят общее настроение, пьют одно вино и едят один хлеб. Когда воздух дома за их закрытой от мира дверью переносит поцелуи одних губ другим. Когда на них смотрят их дети и постигают главную тайну, основу гармонии. Это всего лишь любовь и крепкая связь мужчины и женщины, величественный, интимный смысл слов: «моя», «твой», «наши». Это вершина существования - любовь. Михаил хотел еще не именно эту женщину Марину, которая ждет его вечером на свидание, смысл которого совершенно ясен. Он хотел найти в Марине женщину свою. Свою - от кончиков волос до мизинца на ноге. От первого смущения до беспомощного бесстыдства полной открытости и зноя, в котором они расплавятся вместе. Он хотел ту, которую будет боготворить, желать и жалеть, будет ей опорой и главным человеком. Ту, с которой они пойдут по таким ухабам, рвам, под такими грозами и ветрами, которые и называются жизнь. Ту, на которую можно положиться в пути. Они провели вместе свою первую ночь. Потом еще не одну. Михаил себя не торопил. Он спрашивал себя осторожно: это все возможно? И не менее осторожно отвечал: скорее всего да. Понятно уже, что речь не о знойной страсти, не о романтической влюбленности трубадура. Речь об устойчивом союзе мужчины и женщины во имя своей маленькой вселенной под названием семья. Он не искал в Марине ни исключительного ума, ни ослепительной красоты, ни каких-то ярких добродетелей. Она не Галатея, он не создавал ее по своему вкусу и запредельным критериям. Они встретились совершенно взрослыми, многое познавшими людьми. Пришли друг к другу со своими недостатками, проблемами, со своими планами на будущее. Теперь нужна просто работа. Строительство моста от одной устоявшей личности к другой. Тяжелый, кропотливый труд, который будет украшен теплом физической близости. Союз равных мужа и жены. Так прошел их гражданский брак. К браку законному они пришли не в тумане безумных желаний, а в понимании определившихся общих целей.