— Что ж, очень жаль, — сказал он, — я-то рассчитывал услышать ваше заключение. — Я не психиатр, — ответил доктор как бы извиняясь. — Просто мне любопытно… — А мне нет, — Райдер взял свою каску, напоминавшую амуницию вермахта времен второй мировой войны, и надел ее так глубоко, что короткий козырек оказался на уровне глаз. — Мне нисколько не любопытно. Врач слегка покраснел, затем с робкой улыбкой сказал на прощание: — Знаете, мне кажется, вы вполне заслужили свою кличку. Будьте осторожны… Видя перед собой полисмена, Райдер подумал, что вполне мог ответить тогда доктору, но только тот понял бы его неправильно, решив, что он несет заумную муру о переселении душ. Ты живешь или ты умираешь, майор. Вот моя простая философия. Ты еще жив или ты уже умер. Это вовсе не беспечность и не бесстрашие. Это не игра со смертью. Это не значит, что смерть не несет в себе тайны или что она тебе безразлична. Просто эта философия устраняет множество сложностей, сопутствующих человеческому существованию, и сводит принципиальную ненадежность жизни к простой рабочей формуле. Никаких самокопаний и анализа вариантов — четкая жесткость: да или нет — жив или умер. Поезд приближался. Неподалеку от полицейского, прямо против таблички с цифрой "8", какой-то простофиля так перегнулся через край платформы, что Райдеру на мгновение показалось, что он сейчас упадет. Райдер подобрался и приготовился прийти на помощь растяпе, думая про себя: "Нет. Только не сегодня. Сегодня не должно быть никаких несчастных случаев". Однако в последний момент тот отпрянул от края, нелепым взмахом рук выдавая свой инстинктивный страх. Поезд остановился, двери открылись. Полицейский вошел в вагон. Райдер посмотрел на машиниста. Тот сидел на своем высоком металлическом стуле, выставив локоть в приспущенное окно. Ладонью он прикрывал рот, который корчила неудержимая зевота. Он безразлично посмотрел в окно, затем проверил индикаторы, которые, как и у кондуктора, загорались, когда двери закрывались и блокировались. Поезд тронулся. Его номер нетрудно было определить. Поскольку интервал между поездами был пять минут, то это, стало быть, "Пелхэм, 118", согласно простой и эффективной системе нумерации, в которой учитывалась станция, откуда поезд отправлялся, и время отправления. Таким образом, этот поезд покинул станцию "Пелхэм Бэй Парк" в 1 час 18 минут пополудни. На обратном пути, когда он отправится от станции "Бруклин бридж", он будет называться "Бруклин, 214". По крайней мере, подумал Райдер, так было бы в обычный день. Однако сегодняшний день обычным не будет. Сегодня расписание движения будет серьезно нарушено. Когда третий вагон поезда проезжал мимо него, Райдер увидел агента транспортной полиции. Тот стоял, опершись о поручень, левое плечо опять перекошено. А что, если бы полисмен решил пропустить этот поезд? У них был заранее условленный сигнал о прекращении операции. Должен ли он был им воспользоваться? Следовало ли в таком случае перенести все на другой день? Он едва заметно покачал головой. Нет нужды размышлять о том, что ты мог бы сделать. Важно лишь то, что приходится делать в действительности. Последний вагон уходящего поезда исчез в туннеле по направлению к 23-й улице. На платформе стали появляться новые пассажиры. Первым подошел молодой негр — кожа цвета горького шоколада, — неотразимый в своем небесно-голубом дождевике, в красно-голубых в полоску брюках, лакированных ботинках на высоченных каблуках и черном кожаном берете. Он небрежной походкой прошел далеко вперед и почти тут же перегнулся за платформу, вызывающе глядя в туннель, откуда должен был появиться поезд. Расслабься, брат, подумал Райдер. "Пелхэм, 123" будет здесь меньше чем через пять минут, и, сколько бы ты ни бросал злобных взглядов на рельсы, это не ускорит его прибытия. Молодой негр резко повернулся, словно почувствовав, что за ним наблюдают. Он недовольно посмотрел на Райдера своими яркими на фоне ослепительных белков зрачками. Райдер не проявил к этому вызывающему взгляду никакого интереса. Расслабься, брат, думал он. Побереги свою энергию. Она скоро тебе понадобится. Уэлком На станции "Гранд Сентрал" сигнал светофора — три горизонтальные желтые полосы — задержал "Пелхэм, 123", чтобы пропустить очередной экспресс, который здесь не останавливался. Поезд стоял с открытыми дверями. Джо Уэлком торчал на платформе уже за пятнадцать минут до прибытия поезда, наблюдая, как приходят и уходят другие составы, сверяя по часам время, глазея на пассажиров и на самого себя, отраженного в стеклах торговых автоматов. Женщины ему попадались в основном так себе. Собственное отражение нравилось ему куда больше: привлекательное мужественное лицо, сегодня оно было чуть бледнее, чем обычно, и темные глаза, горящие странным огнем. Теперь, когда он успел привыкнуть к усам и бакенбардам, которые завивались к уголкам рта, они ему даже стали нравиться. Они чертовски здорово сочетались с его мягкой темной шевелюрой. Услышав, что "Пелхэм, 123" подходит к станции, он направился к последнему вагону. Он выглядел потрясающе в этом плаще цвета морской волны, слегка зауженном в талии и доходившем ему почти до коленей. На нем была темно-серая шляпа с желтым цветком, продетым в ленту. Когда поезд остановился, он вошел через самую крайнюю дверь, растолкав выходивших из вагона пассажиров. Своим полосатым саквояжем он ударил при этом по ноге молоденькую пуэрториканку, которая окинула его недовольным взглядом и что-то пробормотала. — Это ты мне, душечка? — вскинулся Джо. — Надо смотреть, куда лезешь! — Побереги лучше свой черненький задик… Девушка хотела сказать что-то еще, но, встретив его недобрую ухмылку, осеклась на полуслове. Она выскочила из поезда, бросив напоследок еще один злой взгляд через плечо. Джо оглядел вагон и отправился в его переднюю часть, разглядывая пассажиров, сидевших по обеим сторонам. Он прошел в соседний вагон и едва успел закрыть за собой дверь, как поезд неожиданно рывком тронулся, отчего Джо едва не потерял равновесие. Ухватившись за поручень, он выразительно посмотрел в ту сторону, где далеко впереди была кабина машиниста. — Дубина! — громко сказал он. — Тебя что, не научили управлять этим чертовым поездом?! Он продолжил свой путь, разглядывая пассажиров. Людишки! Мясо. Ни одного "фараона", никого, кто выглядел бы героем. Он шагал уверенно, четкий звук его шагов привлекал внимание. Ему нравилось видеть, что столько глаз сразу устремлены на него. Но еще больше нравилось ему отвечать на эти взгляды, заставляя людей поспешно отводить глаза в пол. Вот так, без промаха! Один, другой, третий взгляд — вниз, в пол! Так действовали на всех его глаза. Occhi vfolenti — как называл их его дядя. Наглые глаза, и уж он-то знал, как ими пользоваться, чтобы внушать людям страх. В пятом вагоне он увидел Стивера и посмотрел на него, однако Стивер полностью игнорировал его появление и продолжал сидеть с непроницаемым выражением на лице. По пути в следующий вагон он столкнулся с кондуктором — молодым парнем в отутюженной униформе и с начищенной до блеска золоченой кокардой на фуражке. Он поспешил дальше и добрался до первого вагона, когда поезд начал замедлять ход. Он прислонился спиной к двери и опустил свой саквояж на пол между расставленными ногами. "Тридцать вторая улица!" Остановка "Тридцать вторая улица"!" У кондуктора был высокий, но сильный голос, и усилитель делал его похожим на голос физически крепкого человека. А на самом деле он желторотый хлюпик, подумал Уэлком, и, если стукнуть его как следует, его челюсть расколется, как фарфоровая чашка. Мысль о том, что челюсть можно разнести на кусочки, как фарфоровую чашку, показалась ему забавной. Однако он сразу же согнал с лица улыбку, вспомнив Стивера, сидевшего, как деревянный чурбан, с этой его цветочной коробкой. Тупица он, этот Стивер. Одна мускулатура, и больше ничего. В чердаке совершенно пусто. Несколько пассажиров вышли из вагона, другие вошли. Уэлком разглядел Лонгмэна, сидевшего рядом с кабиной машиниста. Они находились на достаточно большом расстоянии друг от друга. Длина вагона 72 фута и в нем сорок четыре места, вспомнил он. Какого дьявола Райдер заставил их запоминать всю эту чушь?! Когда двери уже начали закрываться, в них протиснулась ослепительная красотка. Джо с интересом посмотрел на нее. Короткая юбчонка, длинные ноги в белых сапожках. Ничего себе штучка, подумал Уэлком. А как мы выглядим с фасада? Он улыбнулся, когда она повернулась к нему и показала большую грудь, которую не мог скрыть тонкий свитерок под зеленым, в тон юбки, жакетом. Огромные глазищи, тяжелые накладные ресницы, широкий чувственный рот с толстым слоем помады на губах и длинные темные волосы. Девушка уселась в передней части вагона, и, когда она скрестила ноги, юбочка поползла вверх чуть ли не к подбородку. Чудненько! Джо с удовольствием разглядывал ее оголившиеся бедра. "Двадцать восьмая улица"! Следующая станция "Двадцать восьмая улица"!" — пропел своим бархатистым тенором кондуктор. Уэлком покрепче взялся за медную ручку двери. Двадцать восьмая улица? О'кей. Он на глазок прикинул, сколько пассажиров в вагоне. Где-то десятка три плюс двое мальчишек, глазеющих через стекло запасного выхода. Половину из них придется заставить взять ноги в руки. Но не эту красотку. Она останется, что бы там ни говорил Райдер или кто другой. С ума сойти, думать об этой киске в такой момент! Ну и что же, пусть он сумасшедший, но она останется. Она будет для него, как это говорится, дополнительным стимулом. Лонгмэн В первом вагоне Лонгмэн занимал точно такое же сиденье, как Стивер в пятом. Оно находилось прямо перед запертой дверью кабины машиниста. В руках у него был пакет, завернутый в несколько слоев упаковочной бумаги и перевязанный лентой. Он держал его на коленях, положив сверху руки. Он сел в "Пелхэм, 123" на 83-й улице, для того чтобы быть уверенным, что где-то, не доезжая до 28-й, выдастся момент, когда это сиденье окажется свободным. Не то чтобы именно это сиденье было ему позарез необходимо, но он упрямо хотел занять его. И ему это удалось, хотя бы потому, что никто другой на него не претендовал. Собственно, он понимал, что ему было предписано занять это место, потому что это было несложно. В противном случае Райдер нашел бы другое решение. Да и вообще, разве он оказался здесь, готовясь среди бела дня окунуться в какой-то кошмарный сон, не из-за Райдера? Он наблюдал за двумя мальчишками у аварийного выхода. Одному около восьми лет, другому примерно десять. Они поглощены игрой в машинистов, сопровождая ее соответствующими звуками. Он хотел бы, чтобы их не было в этом вагоне, но что он мог поделать? В любом поезде, в любое время можно встретить мальчишек — а бывает и взрослых! — увлеченно играющих в машинистов. Когда поезд добрался до 33-й улицы, его бросило в жар. Причем не постепенно, а сразу, словно по поезду вдруг прокатилась волна горячего воздуха. На мгновение, когда поезд вдруг остановился в туннеле, он почувствовал проблеск надежды. В мыслях он начал рисовать себе такую картину: что-то случилось с двигателем, машинист нажал на тормоз и остановил состав. Из мастерских присылают механика, тот осматривает поломку и качает головой — надо отключать питание, высаживать пассажиров и буксировать поезд в депо… …Однако поезд тут же снова тронулся, и Лонгмэн понял, как понимал все это время, что с поездом все в порядке. Однако его мозг тут же начал выискивать другие варианты. Что, если один из его сотоварищей вдруг заболел или попал в какую-нибудь аварию? Нет, черт возьми! У Стивера просто не хватит мозгов, чтобы понять, что он болен. А Райдер… Райдер из гроба встанет, если ему что-нибудь будет нужно. Вот разве что Уэлком — горячий и абсолютно неуравновешенный, ввяжется в какую-нибудь драку. Он посмотрел в противоположный конец вагона и увидел, что Уэлком там. "Сегодня я умру". От этой мысли его вновь обдало жаркой волной, словно внутри вспыхнул огонь. Он начал задыхаться и ощутил желание разодрать на себе одежду, чтобы погасить пылающее внутри пламя. Он потянулся было пальцами к верхней пуговице своего плаща и почти расстегнул ее, но вспомнил, что Райдер запретил это делать. У него начали дрожать ноги. Дрожь волнами пробегала до самых ступней. Ему пришлось положить ладони на колени и сильно надавить, чтобы ноги прекратили отплясывать безумный танец страха. Неужели он выдает себя? Может быть, на него уже начали обращать внимание? Однако поднять глаза и проверить он не решился. "Двадцать восьмая улица"! Станция "Двадцать восьмая улица"!" Он вскочил с места. Ноги все еще дрожали, но двигался он достаточно уверенно, не забыв прихватить с собой свой пакет. Он встал перед дверью кабины машиниста, стараясь сохранить равновесие, поскольку поезд начал резко тормозить. Снаружи прекратилось мелькание стен, и показалась платформа. Он оглянулся в конец вагона. Уэлком не двигался. Поезд встал, к нему устремились люди в ожидании момента, когда откроются двери. И тут он увидел Райдера. Он стоял, прислонившись к стене, и был абсолютно невозмутим. Том Берри Закрыв глаза, вытянув ноги, Том Берри откинулся на спинку своего сиденья в головном вагоне поезда и предался убаюкивающему покачиванию. Одна за другой мимо пролетали станции, но он даже не утруждал себя считать их, зная, что в нужном месте привычка подскажет ему, что пора выходить. Он думал о Диди, впрочем, в последнее время он едва ли думал о чем-либо другом. Наверное, это то, что называют любовью. По меньшей мере "любовь" — это один из тех ярлыков, которые можно навесить на их безумные, запутанные до крайности отношения, в которых смешались почти животная тяга друг к другу, враждебность, восторг, нежность, грубость и состояние почти непрерывного конфликта. Словом, если это и было любовью, то совершенно не похожей на ту, что воспевают поэты. Его губы растянулись в улыбке, когда он вспомнил вчерашний вечер. Как он бежал, перепрыгивая через три ступеньки, по лестнице, ведущей к замусоренной площадке, на которую выходила дверь ее квартирки. Сердце бешено колотилось в груди в предвкушении встречи с ней. Как она мгновенно открыла на его стук (звонок уже года три не работал) и как сразу же скорчила недовольную гримасу, увидев его. Рассматривая ее злое лицо, он заметил с порога: — Ты повторяешься. Эти надутые губы я уже где-то видел. — Придержи свой дурацкий юмор, которому тебя обучили в колледже. — Я ходил в вечернюю школу. — Ну да, вечерняя школа! Засыпающие за партами ученики и убитый тоской преподаватель в обсыпанном перхотью пиджаке. Он подошел к ней, стараясь не попасть ногой в огромную дыру в ковре, который едва прикрывал неровные доски пола, так нескладно пригнанные друг к другу, словно их разметало землетрясением. — Что я слышу! Откуда столько мелкобуржуазного презрения к пролетариату? Разве тебе неизвестно, что мы — простой народ — не можем позволить себе учиться днем? — Народ! Ты не народ, ты — враг народа. Как ни странно, но ее насупленное лицо показалось ему таким родным и таким прекрасным, что ему пришлось отвернуться, чтобы она не заметила, как он любуется им. Он скользнул взглядом по ее бедной обстановке. Покрашенные масляной краской книжные полки висели вкривь и вкось, как пьяные. Книги были везде, даже на полке фальшивого камина в углу. В основном "революционная" литература: такой увлекаются все сторонники "Движения". — Я не желаю больше тебя видеть, — донесся до Тома ее голос. Этой реплики он ждал, вплоть до интонации, которой она была произнесена. Не поворачиваясь к ней, он сказал: — Я думаю, что тебе нужно сменить имя, — однако он тут же понял, что его слова получились двусмысленными, и она, конечно же, восприняла их по-своему. — Начать с того, что я не признаю брака. И потом, даже если бы я хотела выйти замуж, я бы… Словом, я нашла бы себе кого-нибудь получше, чем "фараон". Теперь он смотрел на нее, облокотившись на полку "камина". — Я и не думал предлагать тебе замужество. Я и вправду имел в виду твое имя. Диди! Что-то слишком фривольно для революционерки. — Что делать, если мне не нравится мое полное имя — Дорис. Кроме собственного имени ей не нравились многие вещи: правительство, политическая система, засилье мужчин, войны, бедность, полицейские. В особенности же ей не нравился ее отец — богатый и удачливый финансист, который души в ней не чаял, удовлетворял все ее капризы и в значительной степени — хотя, разумеется, и не до конца — понимал ее теперешнее состояние и смысл ее идейных исканий. К его огорчению, она соглашалась принимать от него деньги только в случае крайней нужды. В общем, нельзя было сказать, что ее взгляды были хоть чем-то плохи. Однако его всегда поражала ее непоследовательность. Если она и вправду ненавидела отца, ей не следовало вообще принимать его помощи. А если она так ненавидела полицейских, как говорила, то, спрашивается, какого черта стала любовницей одного из них?