— Словом, — склонился к самому уху молодого человека профессор, — словом, я получил премию. И эта премия могла бы стать вашей… Понимаете? Во взгляде юноши промелькнуло смятение. — Да поймите же вы, поймите наконец, наседал Гурмаев. — Зачем вам эти листки? Мое дело другое: я почти старик. Но вы! Вы! Вы молоды, образованны, красивы. На кой черт вам эти каракули? Вам нужны деньги! У вас, наверное, есть любимая девушка. Ей нужны цветы, подарки, французские колготки, наконец. Ну, признайтесь же, что вам нужны деньги, и я скажу, что вы порядочный человек. Ну нужны, — нехотя проговорил юноша. О цене они сговорились быстро, и через пару дней несколько драгоценных листов перекочевало на квартиру Гурмаева. Эту-то новость теперь и принес с собой в баню профессор. Он ждал только подходящего момента, чтобы поведать о ней Ширинкину. "Ах, как взовьется Сидор, — предвкушал Гурмаев. — Как будет просить, как умолять! Нет, нет, надо сказать под самый конец. Не ровен час ногу порежет". Нервным Ширинкин стал оттого, что его осаждали газеты. Все началось, как водится, со случая. Один из старинных клиентов Сидора, отставной генерал, пишущий в соавторстве с журналистом Люсиным-Рюминым военные мемуары, рассказал Рюмину о чудо-мозолисте и о его удивительной судьбе. Опытный газетный волк Люсин-Рюмин углядел в метаморфозе Ширинкина яркое зерно, иллюстрацию разительных перемен в сознании человека под влиянием просвещения. Сходив в баню, где работал Ширинкин, и весело пошутив с мозолистом, Люсин-Рюмин на другой же день тиснул в газете очерк "Уилкинсон суордз: свет новой судьбы", где в необыкновенно лестных выражениях живописал жизнь и эволюцию Сидора Ширинкина. Судьба бывшего вора, ставшего передовиком баннопрачечного треста, "книголюбом-просветителем", как писал Рюмин, всколыхнула простого читателя. Народ требовал подробностей, задушевных откровений. Много писали молодые: их волновал романтизм редкой, вымирающей, как им казалось, профессии мозолиста. Живут, оказалось, еще на нашей земле помимо летчиков, невидимых героев и богатырей-трактористов простые и незаметные труженики, как Ширинкин. Это умиляло, придавало жизни привкус бабушкина пирога с черникой. И чего уж совершенно никто не ожидал: оказалось, что в детстве Ширинкин видел самого Гиляровского. Ну, тут уж вообще пресса всколыхнулась. Люсина-Рюмина поощрили как первооткрывателя недельной путевкой в Дом творчества. Но отдыхать не дали: Сидором заинтересовалось телевидение. Заказали сценарий. Люсин-Рюмин возликовал и стал всерьез подумывать о постройке кооперативной квартиры. Но слава Ширинкина на этом не кончилась. Каждый, кто хоть немного знаком с газетной бухгалтерией, знает золотой закон газетного листа: написал сам, привлеки нештатного автора. У Люсина-Рюмина в этом смысле всегда была недоработка. Не успел Люсин-Рюмин просадить в Доме журналиста заработанный на Ширинкине гонорар, а редактор уже намекает: неплохо бы-де, чтобы Ширинкин и сам для нас написал. А то что же, выходит, он у тебя и книголюб, и разночинец, и друг писателей, а строчки для нас не напишет. Общественность этого не понимает. Пришлось Люсину-Рюмину идти на поклон к Сидору: выручай, друг Ширинкин, газету. И Ширинкин стал выручать. Да так, что вскоре стал любимцем газеты. Пришлось специально для него заводить новую рубрику: "Новости из бань". Новостей было много. Да это и понятно: сколько людей ходило к Ширинкину — столько знаменитостей. Каждый что-нибудь под бритвой да расскажет. Да и сама банная жизнь не стояла на месте и радовала газету новостями: то из НИИбыта привезут на полевые испытания веник из новых пород дерева, то консервированный пар с запахом дикого меда, то складные шайки. Да мало ли что может придумать раскрепощенный ум! Люсин-Рюмин ликовал, особенно когда открыл в Сидоре непревзойденный, гениальный дар выдумывать вопросы. Нужен, скажем, Люсину-Рюмину гонорар, чтобы купить рубашку, — он к мозолисту: Сидор, выручай! И на следующий же день приходит в газету письмо: мол, не могла бы дорогая редакция рассказать, будет ли в грядущей пятилетке в Бауманском районе открыт новый виварий. Ясное дело, Люсин-Рюмин берет за бока исполком и дает краткий, рублей эдак на 15, ответ с развернутым рассказом о вивариях и о жизни в них пресмыкающихся гадов. Была некогда в газете чахлая рубрика "Читатель просит рассказать". Но читатель вел себя вяло, интересуясь все больше, когда возле него откроют станцию метро или фабрику-кухню. С появлением Ширинкина все изменилось: рубрика заиграла, как бриллиант "Граф Орлов". Орудуя бритвой, Ширинкин жаловался на жизнь. Постарел ли Сидор Иванович, сильна ли стала конкуренция или просто грянуло невезение, но рукописи шли мимо него. — Сезон, сезон теперь не тот, Сидор Иванович, — успокаивал его Гурмаев. — Народ на дачах, на курортах, в санаториях. Вот подожди осени. А теперь книголюб отдыхает… — Это так… — кивал головой Ширинкин. — Но настоящий книголюб отдыха не знает Покой ему только снится. Вот вы отчего не едете на курорт? — Я — другое дело. Мне на юг нельзя. У меня дача. Жена ремонт затеяла, — тяжело вздохнул профессор. — Ты меня, Сидор, в следующую пятницу не жди. Я колодцем заниматься буду… Колодец — это хорошо, — одобрил Сидор, укладывая в футляр инструмент. — А у меня вот плохо, — пожаловался он. — На этой неделе три раза на толкучку выходил, и все попусту. Вы-то как? Рукописи "Дубровского'' купил, — обронил Гурмаев. Он уже обул ботинки и теперь, кряхтя и наливаясь кровью, завязывал шнурки. Взглянув краешком глаза на мозолиста, он пожалел о том, что проболтался. Ширинкин был бледен, как пяточная мозоль. — Собственной Александра Сергеевича руки? — хрипло спросил он. — Собственной, собственной, — нехотя ответил профессор. Он ожидал всего: изумления, восторга, наконец, просьбы продать манускрипт. Но не этого же: Сидор был точно в полуобморочном состоянии. О возможности продажи ''Дубровского'' он даже на заикнулся. Футляры с бритвами вывалились у него из рук. Он с горем пополам побросал все в ящик и, не попрощавшись с Гурмаевым, выскочил вон. Дачники Долго будет помнить Николай Николаевич Гурмаев это знойное лето одна тысяча девятьсот… впрочем, не важно какого года. Неприятности начались уже с ранней весны, когда жена поехала на подмосковную дачу раскрыть розы. Вернулась она на взводе. — Что случилось, Галюша? — спросил обеспокоенный Гурмаев. — У всех дачи, как дачи, — утирая слезы, всхлипывала Галина Еремеевна, — а у нас черт знает что! — Да скажи, ради бога, что произошло? А дело было вот в чем: уже давно, несколько лет назад, начал гнить пол на крыльце и к нынешней весне прогнил окончательно. Галина Еремеевна, войдя на крыльцо, провалилась и довольно больно ушиблась. Дача эта простояла без ремонта уже пятнадцать лет. В первые поры Николаю Николаевичу было вообще, не до нее. Он был еще сравнительно молод, только что защитил докторскую, и устройство дачи его нисколько не волновало. Он даже не хотел брать участок. Галина Еремеевна сама занималась покупкой материалов, рабочими, сама выбирала место для фундамента. Она спорила, горячилась, ездила на какие-то консультации и даже читала учебник строительного техникума. По прочтении оного у нее сложились собственные незыблемые представления о фундаментах, опалубках, отсыпке (как оказалось, весьма сомнительные), но спорить с ней было трудно, и рабочие рыли там и так, как ей казалось нужным и правильным. Нужно же ей было то, чтобы дом их и расположением, и видом не был похож на соседние дома. Потому и получилось, что у всех дома стояли в глубине, а у Гурмаевых у самого забора, у всех дома были одноэтажные, но с большими удобными верандами, у Гурмаевых же дом вылез в полтора этажа, без веранд и на очень низком фундаменте. Во время строительства землю из-под фундамента везде разносили по участку. Гурмаева же решила, что сыпать глину на хорошую землю смешно и глупо, и велела валить ее внутрь фундамента, под дом, — так, казалось ей, будет теплее. В результате у всех соседей в домах было сухо, так как подпол хорошо продувался, у Гурмаевых же дом просыхал только к середине лета. Но, несмотря ни на что, Галина Еремеевна дачу любила, гордилась ею, и, когда летом с хорошей погодой вся семья перебиралась за город, она трудилась на участке и по дому неустанно и несла нелегкий крест подмосковной дачной жизни с улыбкой Марфы Великомученицы. Вот почему, когда встал вопрос о капитальном ремонте дачи и Гурмаев, испугавшись беспокойства, заикнулся о том, чтобы дачу продать, Галина Еремеевна не только отвергла эту идею, но и представила мужу целый список дополнительных улучшений. В соответствии с этим списком, помимо основных работ, надлежало: оборудовать погреб, где можно было бы хранить клубни георгинов, переложить печь наподобие камина и в довершение всего вырыть индивидуальный колодец: вода, которой пользовались все, пахла, казалось Галине Еремеевне, лягушками. Не знаю уж почему, но труднее всего Гурмаеву достался колодец. После долгих поисков и телефонных звонков на заводе железобетонных изделий где-то под Загорском нашелся человек, который согласился отпустить нужное количество бетонных колец. Нелегко далась и подвозка их к даче. Гурмаеву пришлось целый день проторчать возле заводских ворот в ожидании левака. Наконец, уже к вечеру, его окликнули. — Куда повезем? — поинтересовался шофер. Гурмаев ответил. — Ну вот что, папаша, — по-деловому объяснил Гурмаеву шофер. — Четыре красненьких — и дело в ажуре. Для ровного счета пять. — Пять чего? — не донял Гурмаев. — Эх, счастливый вы, папаша, Человек, — вздохнул шофер. — Вы кем же будете? — Я Гурмаев, — представился Николай Николаевич, — ортопед. А вы? — А я Степа, — скромно отрекомендовался шофер. Через полчаса профессор уже трясся в разогретой Степкиной кабине и, оглядываясь назад, видел, как шедший сзади автокран приветливо кивает ему стрелой. — У вас что же, и расценки существуют? — выспрашивал он у Степки. — А как же? Сами-то, небось, тоже берете? Сколько, если не секрет? — Рубль пятьдесят за прием. — Не густо, — посочувствовал Степка. — Это что ж, по госпрейскуранту? — Конечно. Ну а если без государства, с полным сервисом? Тоже рубль пятьдесят? — Ну зачем же? — пожал плечами Гурмаев. — Тут зависит от характера услуги, от положения человека, от его достатка. Да мало ли от чего! В любом случае содержимое конвертика определяет сам пациент. — Вон оно как, — мечтательно протянул Степа. — По глядел на ногу и пожалуйста вам — хрустящий конвертик. Нет, нам так нельзя. Культуры не хватает, — сокрушенно вздохнул он. — Ой как не хватает! Да и грубость, конечно, заедает. Нанюхаешься бензину за день, естественно, никакого уважения к человеку уже не имеешь. Эх, как бы я уважал людей на вашем, товарищ профессор, месте! Я ведь как понимаю жизнь: во всем должна быть взаимность. У нас вот в продмаге табличку повесили: мол, будьте взаимно вежливы. Ну а если эта самая Любка на двести граммов ветчины сто пятьдесят валит чистого сала? Да еще грудью норовит на весы прилечь — что бы вог вы сделали в подобном случае? — Я? Я бы потребовал жалобную книгу, ну и написал бы туда какие-нибудь нехорошие слова. — Правильно, очень правильно говорите! Только ведь завтра она приведет в магазин своего хахаля, и он под вашей записью напишет свою: прошу, мол, занести продав-щице Любови Тихоновне Красавиной благодарность, так как она меня очень хорошо обслужила, и вся очередь была довольна ее обходительным обращением. — Да… — задумчиво протянул профессор, проникая в сложный механизм жизни. — То-то и оно! Поэтому я и не пишу в книгу: времени у меня для этого нет. А говорю я ей, стерве, какая она есть при этом б… Недавно имел неприятность на пятнадцать суток через эту самую несдержанность. А вы говорите — конверт! Разве ей через конверт культуру донесешь? Ее паровым молотом толочь надо. Я правильно говорю? — Да… — удивлялся профессор, еще глубже проникая в тайный смысл быта. — Понятно, — рассуждал уже о чем-то своем Степан, — образование, оно тоже играет… Ну а как, если все образованными станут? Что тогда? А? — Всеобщее высшее — это в перспективе, — заметил Гурмаев. — И не дай бог! Я для советской власти тут вижу одни неприятности, — государственно заметил Степан. — Это как же так? — заинтересовался Гурмаев. — Очень просто!.. Видно было, что Степан думал об этом сложном вопросе неоднократно. — …Возьмите, к примеру, меня. Жена все уши прожужжала: иди да иди в техникум, не хочу с шофером жить. Я ей резон сую: мол, дура, после техникума где я тебе двести пятьдесят в месяц возьму? А она: от тебя, говорит, бензином в постели разит. Вот ведь она что говорит!