— Это он, — сказал Гриша. — Ты думаешь? — как дурак, сказал я. Он не ответил и правильно сделал: эту машину, огромный десятиколесный американский "уайт", я узнаю даже в аду, как узнаю и ее водителя; он всегда во время езды беспечно высовывал из кабины ногу, обутую в сандалию. Глаза у Гриши еще больше сузились, лицо окаменело; мы шли молча, старик, и тот примолк, и, как обычно, не прекращая тихо ворчать и ощетинив шерсть на загривках, полукругом за мной шли собаки, ведомые лишь им одним понятной ненавистью. Мы вошли в барак; Лена стояла у плиты, а маленькая Леночка сидела на кровати, в одной руке держа булку с колбасой, а в другой — плитку шоколада. Гриша не успел ничего сказать, только взглянул на Лену, и она тут же все поняла. — Он привез шоколад ребенку, — сказала она, — и кое-что поесть. По-твоему, мне не нужно было брать? Гриша подошел к дочке и осторожно взял у нее из рук шоколад и булку. Леночка сразу захныкала. — Пойди погуляй с ребенком, — сказал он мне. Я стоял в нерешительности. Я видел лицо Лены и ее умоляющий взгляд: она думала, от меня что-то зависит. — Пойди погуляй с ребенком, — тихо повторил Гриша. Он подошел ко мне и слегка ударил в грудь. — Ты-то ведь понимаешь, что не хлебом единым жив человек, — сказал он. — Ты, католик! Я взглянул на него, но он уже не видел меня. Я взял на руки Леночку и вышел. Мы направились к морю, но там было пусто. Маленькая Леночка весила уже вполне прилично, нести ее было неловко, и я осторожно поставил ее на песок. — Ну, Лена, — сказал я, — построй из песка дворец. Или дом. — Не хочу дворец, — раскапризничалась она. — Хочу домой. — Зачем домой? — сказал я. — Ты уже взрослая барышня. Давай погуляем. — Хочу домой, — упрямо повторила она. Были бы у меня деньги, я купил бы мороженое или еще что-нибудь в этом роде, а так мне было нечем ее развлечь. Я беспомощно озирался по сторонам, и тут меня осенило. — Пойдем, Лена, — сказал я. — Я покажу тебе собаку. — Не хочу собаку! — Да ты знаешь, какую собаку? — сказал я. — Она большая, как медведь. Как Михайло Михайлович. Потому что по-настоящему она — медведь. Но немножко похожий на собаку. Хочешь мишку? — Мишку хочу, — сказала маленькая Леночка. — Ну так пошли. Я осторожно сжал маленькую лапку, и мы пошли по берегу моря. Под ногами хрустел песок; мы шли мимо небрежно скрепленных рыбачьих лодок; поверх них были перекинуты сети — тут тоже властвовал хамсин. Я глянул на небо, нигде не было никаких признаков, что хамсин к утру кончится, сломается, как здесь говорили. Небо было как бы задымленное, темное, и мертвое море лежало недвижно, словно раздавленное вековым гнетом. Я вдруг вспомнил, как сказала мне одна женщина: "Я хочу быть как море, хочу жить вечно". Она-то могла так говорить, ей ведь ни разу не довелось здесь побывать. — Далеко еще? — спросила маленькая Леночка. — Теперь близко, — ответил я. — А тебе не стыдно спрашивать? Ведь у тебя папа — летчик, ну-ка, подумай, сколько он километров пролетел в своей жизни. — Зато сейчас не летает, — хитренько сказала она. — Так будет летать. — Когда? Я стиснул ее ручку. — Сама у него спроси, — сказал я. И вот мы шли вдоль шеренги домов, в которых должны бы жить куклы. Я сразу ее увидел, мы заметили друг друга одновременно. Она подбежала, а точнее, одним мощным прыжком, словно выстреленная из катапульты, подскочила ко мне, чуть не сбив с ног, но я выдержал ее натиск. — А вот и мишка, — сказал я. — Михайло Михайлович. — Какой большой! — воскликнула Леночка. — Я же тебе говорил, — сказал я. — Это мишка. Я обхватил руками горячую собачью морду и тихонько шепнул: — Ты — единственная собака, которая ко мне хорошо относится, да? Одна-единственная. О, бога ради, не думай, что я пьян. Мы немного вылили с Гришей, но это неважно. Как только у меня появятся деньги, я приду, чтобы тебя украсть. Потом мы смоемся отсюда, и ты останешься у меня навсегда. — Что ты говоришь мишке? — спросила Леночка. — Так, болтаем о том о сем. Я присел у забора и закурил, одну сигарету, потом другую. Я смотрел, как играет с Михайло Михайловичем маленькая Леночка, как пытается опрокинуть собаку на землю, и собака милостиво принимает ее игру, и дал себе слово, что когда-нибудь обязательно украду ее. И пусть мне самому будет нечего жрать, но я все равно буду таскать за собой с одного на другой край света это большое, лохматое и горячее тело, одарившее меня своим расположением. А потом мы вернулись домой. Гриша уже сидел у барака и курил. — Ну как, Гриша? — спросил я. — Помирились? — Нет, — ответил он. — Ночь вас помирит. — Может быть. Сходи посмотри, как она там. Я вошел в барак; Лена лежала на кровати. Я никогда меж них не встревал, но сегодня, по-моему, он хватил через край. Лицо у нее было распухшее, в синяках. Он это умел: накрутит ее волосы на кулак, так что она не может шевельнуться от боли, а другим кулаком молча ее валтузит. Лена осторожно повернулась ко мне. — Вот за что? — сказала она. — Что взяла ребенку поесть? Так ведь не себе же. Я стоял и молча глядел на нее, в углу валялась растоптанная плитка шоколада. Я машинально наклонился и, не отдавая себе отчета, поднял ее. Потом снова глянул в заплаканное, разбитое лицо Лены. — Все будет хорошо, Лена, — сказал я. — Слишком часто это говорите. Вы с Гришей. — Все будет хорошо, — повторил я, глядя на липкую массу в руке. Я уже знал, что так оно и будет. Я подошел к Лене и протянул руку, мне хотелось ее приласкать, но она отшатнулась и забилась в угол кровати, как собака, которая шарахается от палки, — Лена меня боялась. Да, я уже знал, что ничего другого не остается. Я вышел из барака и присел рядом с Гришей. У меня в руке все таяла треклятая шоколадная плитка, а бросить ее почему-то мне было неловко. Иногда человек сам себя не понимает, и это плохо. — Черт побери, — сказал я, — мое дело маленькое, но ты это зря, Гриша. Ведь она не для себя. Мать — она и есть мать. А что тип этот к ней пристает, дело другое. Его мы отвадим. Гриша, Лена — красивая женщина. Мне она самому нравится. Он вдруг поднялся и встал передо мной, тяжелый, высокий; лица я в потемках не разглядел. — Послушай, сердце, — тихо сказал он. — Пусть Лена сама ест, что от него получает, он уж два месяца к ней клеится. Пусть ест на здоровье. Но зачем давать моему ребенку? Я предпочту, чтобы ребенок голодал. Он замолчал, а через минуту-другую снова заговорил: — Все равно я не оставлю эту страну, пусть даже некому будет меня схоронить. А вот тебя я никак не пойму: ведь ты — не еврей и можешь отсюда уехать. Но я — еврей, и я останусь здесь. И каждый день буду все начинать сначала, пока не найду место и не начну работать. И не в том дело, что мне приходится тяжело, потому что тут всем было тяжело, а если и не всем, то таким, как я, — обязательно. Просто у меня нет выхода, потому что если я уеду отсюда, то никогда больше не смогу остановиться, не смогу отдохнуть и не буду знать, что предстоит мне завтра. Ибо это будет излишним. Ведь на самом деле все так, как в молитве. Понимаешь? — Понимаю, — ответил я. — Есть только один Бог и только одна земля. Я почувствовал в руке что-то липкое, мерзкое; это был шоколад, я его бросил. — И это все, — сказал Гриша. — Да, — сказал я. — Это все. Но женщины… — Что женщины? — прервал меня Гриша. — Может, выходя за меня, она думала, раз я еврей, то умею делать деньги. Мне-то что до этого? Я не уеду отсюда. — Верно, Гриша, — сказал я. — Ты отсюда не уедешь. Мы вскоре найдем работу. Вот увидишь. — Обязательно, — сказал он. — Пойдешь купаться? — Пойду, — сказал я. — Почему бы не пойти? Мы разделись донага и вошли в море. Нас никто не мог видеть: люди или спали, или старались уснуть; они лежали в постелях, тяжело хватая ртом воздух, а воздуха не было, не было, словно Бог решил еще раз испытать свою землю и живших на ней людей. Я чувствовал, как по мне течет пот, как щекочет кожу; и мне мерещилось, что я ощутил его еще в воде, когда плыл во тьме рядом с Гришей — в воде, не дающей успокоения. Кончался второй день хамсина. Я сразу его увидел; он пил пиво, то самое, что я обычно заказывал здесь официанту, дарившему меня бескорыстной симпатией. Он удобно развалился на стуле и пил пиво, одетый в чистую белую рубашку с рукавами, которые были кем-то подвернуты — аккуратно, любовно. Я присел к нему за столик, и он спросил: — Что будешь пить? — Пиво, — ответил я. — То же, что и ты. — Хорошо, — сказал он. И обратился к официанту: — "Голд стар".