* * * Работникам посольства удалось получить в "Эль-Ранчо" вещи Малько, и перед отъездом с Гаити он снова стал элегантным, облачившись в свой тщательно выглаженный черный костюм из альпаки. Но на душе у него скребли кошки. Он ждал, когда привезут гроб с Симоной. Перед тем как покинуть посольство и вылететь в Нью-Йорк, он хотел своими глазами увидеть ее, убедиться, что все в порядке. Накануне утром они в последний раз поговорили по телефону. Прибегая к эзопову языку. Как они и договорились, Симона плакала в телефонную трубку — специально для прослушивающих тонтон-макутов. Ее слова врезались Малько в память. — Целую вас, — сказала она на прощание. — Надеюсь, мы когда-нибудь снова встретимся… — И я тоже на это надеюсь, — ответил Малько. Три часа спустя Симона "покончила с собой". Все вроде бы шло по плану. Гаитянские власти не проявили к этому событию никакого интереса. Услышав шум мотора, Малько вздрогнул. Перед посольством остановился автофургон. Пульс Малько участился. Трое негров открыли заднюю дверь автофургона и вытащили гроб. Значит, удалось! Малько бросился на первый этаж, в кабинет второго секретаря посольства Фрэнка Гилпатрика. Там уже стоял Джон Райли с отверткой в руке. Гроб из красного дерева водрузили на стол. Малько погладил его рукой. Джон Райли приступил к делу, быстро и точно орудуя отверткой. Один за другим винты ложились на стол рядом с гробом. Малько хотелось отодрать крышку ногтями. Он приложил к ней ухо, но ничего не услышал. Один из морских пехотинцев открыл было дверь, но сразу же в шоке захлопнул ее. Среди американских дипломатов некрофилы встречались редко. Во двор посольства въехал серый "кадиллак". Шофер посигналил. — Карета подана! — сказал Джон Райли, взглянув в окно. Его мокрая рубашка прилипла к телу. Он начинал вывинчивать винты отверткой, а Малько затем извлекал их рукой. Наконец скрипнул последний винт… Они осторожно сняли крышку и положили ее на пол. Малько наклонился над открытым гробом. Симона лежала на спине со сложенными на груди руками. Ее глаза были закрыты, волосы аккуратно уложены на висках, лицо спокойно. Белое, облегающее платье выгодно подчеркивало стройность ее фигуры. Но из груди молодой женщины торчал длинный стальной гвоздь, окруженный маленьким кровавым ореолом. Тело было еще теплое — смерть наступила всего несколько часов назад. От уложенных в гроб магнолий поднимался приторный запах… — Сволочи! — прошептал сильно побледневший Джон Райли. Он наклонился к лицу мертвой Симоны, словно надеясь вдохнуть в нее жизнь, потом выпрямился, и на его скулах заиграли желваки. — Простите меня, — сказал он. — Я не имел права ошибаться. — Но что означает этот гвоздь? — пробормотал Малько. Он был как в кошмарном сне. В его ушах еще звучал веселый и теплый голос Симоны. Как эхо вчерашнего разговора. Только эхо. Больше он никогда не услышит этот голос. Ему редко доводилось испытывать перед лицом смерти такое чувство невосполнимой утраты. — Это еще один обычай вуду, — мрачно ответил Джон Райли. — Когда в деревне здесь кто-нибудь умирает, то, чтобы покойник не превратился в зомби, ему прокалывают сердце. Нет, обычай тут был ни при чем. Убийца руководствовался совсем другими мотивами. Амур Мирбале догадалась об их плане и нанесла удар. Не без помощи служащих похоронного бюро. Малько смотрел на Симону с бесконечной грустью. Ну что ж, по крайней мере ее смерть была легкой. В дверь постучали. На пороге снова появился морской пехотинец. В еще большем шоке. — Господин посол вас ждет! — сообщил он. — Сейчас идем, — ответил Малько. Джон Райли схватил его за руку. Глаза у него сверкали от гнева. — Слушайте, давайте начиним этот гроб взрывчаткой и отправим его макутам! Малько покачал головой: — Нет. Она тоже имеет право на покой. Он наклонился и коснулся губами ее губ. Потом вынул из стоящего на секретере букета одну орхидею и положил ее на грудь Симоны, прикрыв роковой гвоздь. Это было все, что он мог для нее сделать. * * * Сидевший в "кадиллаке" посол встретил его холодно, но посадил рядом с собой. О Симоне он ничего не знал. Их "кадиллак" уже находился в воротах посольства, когда шофер вынужден был притормозить: на пути оказалась какая-то машина. Малько рассеянно посмотрел на нее. Перед капотом "кадиллака" по улице медленно проехал желтый "ламборгини". На долю секунды Малько успел увидеть слегка повернутое к нему тонкое лицо Амур Мирбале. Она улыбалась. Питер Устинов ИГРА В ОСВЕДОМИТЕЛЯ @ Peter Ustinov, 1990. @ Юрий Зарахович, перевод с английского, 1991. Как его звали? Его имя? Так ли уж это важно, если за свою жизнь он сменил столько имен? И все же, как свойственно многим, ему хотелось выделить из них одно, главное, — ведь человеку нужны корни, а то без корней в жизни как без якоря. Он написал мемуары. Но даже не представил рукопись на заключение компетентным властям, утверждая, что нет властей достаточно компетентных, чтобы выносить суждение о его книге или хотя бы подвергнуть ее цензуре. А раз так — то стоит ли и беспокоиться? Ничего, успеется: вот найдут рукописи после его смерти — одну в столе, другую в банковском сейфе, — тогда-то все к чертям и полыхнет, это уж точно. Мысли о подобной перспективе не раз вызывали у него усмешку, хотя и не без оттенка горечи — он ведь понимал, что его-то здесь уже не будет и насладиться запланированным им кавардаком он не сумеет. Хилари Глэсп — он подписал свою рукопись этим именем, звучащим достаточно фальшиво, чтобы быть настоящим. Отец его, Мервин Глэсп, служил на железной дороге в Сирии, и Хилари непреднамеренно и преждевременно появился на свет в битком набитом зале ожидания какой-то станции на линии Бейрут — Дамаск. Не сумев пережить подобного конфуза и неудобства, мать его вскоре умерла. Предоставленный попечению нянек и сиделок, мальчик куда более бойко владел арабским, чем английским, пока в восемь лет его, как водится, не отправили в Англию в начальную школу. Хилари не отличался особыми успехами в учебе ни там, ни позже в частной школе, но свободное владение арабским создавало ему ореол своеобразной исключительности и во время войны просто оказалось бесценным. — Арабский? Вот ведь диковинный язык, а? — Восклицали, не веря, военные кадровики. — Ничего особенного, — пожимал плечами Хилари, выдерживая в ответе ту пропорцию спокойной скромности и напористой уверенности в себе, которая и отмечала годы его службы в МI-5[25]: человек, который, казалось, спал на ходу, неустанно укреплял свои позиции. Пройдя жесткий и малоприятный курс основной подготовки, Хилари был направлен совершенствоваться в разговорном арабском. По большей части он занимался тем, что правил синтаксис и грамматику преподавателю, сперва — тактично, но вскоре — открыто и подчеркнуто. Слишком толковые сотрудники обычно возбуждают подозрительность начальства. Но умение Хилари показать, что он не афиширует себя, быстро снискало ему доверие руководства разведки, как к человеку, своих талантов не выпячивающему, предпочитающему держать их при себе. Войну он по большей части провел на Ближнем Востоке: болтался в каирских барах, допрашивал арестованных в Палестине, в общем — делал все, что нужно, дабы создать картину предприимчивой, размеренной и устойчивой деятельности. Рисковать он особо не рисковал — это ему никак не улыбалось — но оброс полезными связями со всякими темными людьми, что укрепляло его репутацию, по мере того как годы служебного роста выносили его вверх по служебной лестнице. После войны Ближний Восток так и остался за ним. Вплоть до самой отставки Хилари то и дело мотался между Лондоном и Бейрутом. Бейрут ему нравился больше — там он был сам себе хозяин, мог по своему усмотрению устраивать себе отдых и по своему же усмотрению стирать грань между отдыхом и службой. Вне поля зрения начальства он мог бесцельно посиживать в кафе, потягивая араку, и проводить вечера в сомнительных ночных клубах под предлогом встреч с агентурой. Лондон же по сравнению с Бейрутом казался клубком интриг, злословия и клеветы. Хилари не питал симпатий абсолютно ни к кому из сослуживцев и куда легче уживался с левантийским крючкотворством, нежели с атмосферой натужной порядочности и деланной любезности своего ведомства. По крайней мере — до отставки. Отслужив свое, некоторые из его коллег эмигрировали: кто — в Кению, кто — в Штаты, кто — в Австралию. А один быстренько сочинил автобиографию, чем и вызвал гневное возмущение британского правительства, ответившего целым каскадом юридических мер. Толку от них не оказалось никакого, если не считать неоценимой рекламы, которую они создали злоумышленной книге, — теперь всем, питающим мало-мальский интерес к временам, в которые мы живем, она казалась обязательным чтивом, хотя и близко ни к чему подобному не стояла. Также она подложила изрядную свинью всем остальным отставным шпионам, отсиживавшимся кто в Момбасе, кто в Элгарве, кто где еще со своими недописанными книгами, которым теперь суждено таковыми остаться. А ведь Хилари-то свою книгу дописал, щедро сдобрив рукопись ядом, как садовник кусты — пестицидом. Иногда по вечерам или бессонными ночами Хилари перечитывал главы, меняя кое-где фразы на более отточенные и менее двусмысленные, а затем наконец засыпал безмятежным сном, и на губах его играла тонкая улыбка. Отставка — всегда вызов для тех, кто считает, что она пришла преждевременно, и Хилари, проживший большую часть жизни так, как будто досрочно вышел на пенсию, стал нервен и суетлив, когда апатия, к которой он ранее старательно стремился, оказалась навязанной ему. Время от времени он извлекал из потрепанных портфелей старые записные книжки и документы, которые использовал для книги, и перечитывал их имя за именем, как бы проверяя списки запятнанных существ, способных обрести истинное лицо лишь в полумраке. Имена эти не только воскрешали в памяти эпизоды, вызывавшие то вспышки раздражения, то улыбку, то даже привкус тайны, но и, казалось, звучали теперь заупокойной по утраченным возможностям. Временами Хилари чувствовал себя теннисистом, достигшим вершин успеха преждевременно, на заре истории, когда люди еще носили цвета клуба или страны с бескорыстной гордостью и мололи несусветную чушь насчет того, чтоб не подводить своих и играть только по правилам. Разведка тоже велась по жестким правилам. Требовалось не только действовать порядочно самому, но и ожидать искомой порядочности от других. Но затем, с нашествием духа потребительства и сопутствующей ему продажности, шпион быстро превратился в свободного профессионала, действующего на свободном рынке: одним ухом — к земле, вторым — прислушиваясь, кто больше даст. Сей тлен поразил не только отдельных разведчиков, но и целые разведслужбы. Работая в направлениях, именуемых то дезинформацией, то дестабилизацией, они неизбежно то и дело входили в теснейшие отношения с заклятыми врагами на растущем рынке купли-продажи информации — черной бирже; любой достоверный слух, любая крошка измены колебались в цене в зависимости от конъюнктуры. Каким богачом мог бы стать Хилари, родись он лет на двадцать — даже на десять раньше! А теперь ему уготована судьба ископаемого, последнего несчастного обломка трагического поколения разведчиков, обреченных жить на зарплату и пенсию, вместо того чтобы обзавестись корпорацией с почтовым ящиком на Каймановых Островах и жить себе в безвестной роскоши. Его мемуары и стали реакцией на предательство его обществом, эволюционировавшим слишком поздно для блага тех, кто жил по законам и правилам, но прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как люди помоложе пасутся на запретных полях. И, как ни странно, переживаемое недовольство заставляло Хилари и людей его сорта реагировать на падение нравов с невероятным тщеславием. Как жестко судили они о профессионализме и холодном достоинстве их бездоходного прошлого, как поносили они халатность нового клыкастого поколения, неспособного хранить тайну, если предоставлялся случай ее продать. Они относились к современным разведчикам с глубоким сарказмом — И отчаянно им завидовали. В таком вот странном настроении уселся Хилари однажды вечером перед телевизором посмотреть девятичасовой выпуск новостей. Он плохо спал последнее время, просыпаясь по ночам то от внезапного приступа душевной муки, то от непроизвольной нервной судороги руки или ноги. Иногда ему казалось, что он задыхается, и никак не получалось отогнать от себя это ощущение, дать сердцу успокоиться и продолжать свой обычный терпеливый труд. Хилари мог лишь отнести это все за счет возраста, но в то же время казалось, что это тело его подобным образом выражает потаенное недовольство избранным им образом жизни. Видимо, отставка, повседневная пассивность, бесцельность и несобранность существования — все усугубляло скрытую истерию, прорывающуюся наружу подобными ночными вспышками. Выпуск новостей начался. Премьер-министр выступила с речью в каком-то северном городке на церемонии открытия яслей, где работающие женщины смогут оставлять младенцев на день. Персонал для яслей набрали из числа безработных, на скорую руку подучив их новым обязанностям на двухнедельных курсах. Младший министр неосторожно раскрыл планы "частичной приватизации" Королевского ВМФ, вызвав тем самым неприязненную реакцию группы адмиралов, находящихся на пороге отставки, и куда более позитивное отношение со стороны известной компании по производству печенья, объявившей о готовности "принять" для начала какой-нибудь фрегат, но с условием, что в новом названии судна будет отражено имя благодетеля. Снова премьер-министр — получая где-то почетную степень, заявила, что теперь, когда страна вернулась к викторианским ценностям, она должна пойти еще дальше — к ценностям первой елизаветинской эпохи. Премьер-министр также осадила какого-то беспринципного крикуна, вновь напомнив в ответ на его наскоки, что "нельзя подрывать рынок". Министр по делам Короны обвинил радио и телевидение "в ощутимой предвзятости в пользу левых". Применение горчичного газа в усобице на берегах Евфрата вызвало больше жертв, чем предполагалось. В супермаркете городка Тер-ра Ота, штат Индиана, ветеран вьетнамской войны впал в буйство и застрелил пятнадцать человек, посмотрев удостоенный премии "Оскара" фильм "Буйство" с аналогичным сюжетом. Хилари наблюдал все это, сохраняя привычную, хорошо усвоенную сардоническую мину и размышляя как об абсурдности всего происходящего, так и о собственном бессилии перед лицом сего ежевечернего потока отбросов из пищеварительного тракта мира. События дня подносились с той зловещей угрюмостью, которая и служит визитной карточкой образцового обозревателя телевидения. Внезапно обозреватель запнулся, а затем заговорил снова, как бы открывая новую тему: — Как нам только что сообщили, сегодня днем в Лондоне, в Западном Кенсингтоне, взорвалась машина, оставленная на стоянке близ лавки, торгующей ирландским трикотажем. Ранены двое прохожих, кажется, ямайцев, один из них — серьезно. Пока не установлены ни мотивы, ни ответственность за преступление, хотя допустимо считать его делом рук ИРА[26], учитывая принадлежность лавки, являвшейся, по-видимому, целью террористического акта. Типично полицейская логика, типично полицейские поверхностные выводы! Их образ мышления напомнил Хилари о многом, с чем ему приходилось сталкиваться в Лондоне после войны. С чего бы это ИРА взрывать лавку, торгующую свитерами и кофтами? У них что, покрупнее целей не найдется, когда они обзавелись, как известно, современным оружием, способным чуть ли не заменять артиллерию? Поддавшись внезапному порыву, Хилари набрал номер крупной лондонской бульварной газеты и попросил соединить его с дежурным редактором. Представившись телефонистке как Абдул Фархаз, он заговорил по-арабски, притворяясь, будто обращается к якобы находившимся в комнате людям: пусть редактор, взяв трубку, услышит сначала, как какие-то арабы треплются друг с другом. — Хэрри Путнер, дежурный редактор, у телефона.