Когда Эми вернулась домой, ее встретила загадочная тишина. По всему коридору были раскиданы жилеты и кофты. Из кухни несло паленым. В спальне были плотно задернуты шторы, и в темноте она не разглядела двух спящих — сон свалил их вдруг, посреди великого разгрома. Когда она остановилась на пороге столовой, где с люстры свисала половая тряпка, ей померещились странные звуки. Она приблизилась к чулану — звуки доносились оттуда. — Отец? — она подергала дверь. — Отец? Из чулана послышалось бормотание: — Холодно… холодно… Она повернула торчавший в скважине ключ. Отец сидел, кутаясь в старое женское пальто. — Холодно… Она собрала валявшуюся в коридоре одежду и, сложив ее перед отцом, отвернулась. Он заплакал и начал медленно одеваться, не сразу попадая в рукава. — Такие уродились, — забормотал он себе под нос. — Дед, отец. И я такой. И ты. Все Радовичи. И детей у тебя поэтому нет. Чтобы не плодить уродов. Думаешь, не знаю, что у тебя с детства на уме? Не знал, не бил бы. Из меня не выбили, думал, хоть из тебя выбью. Что закрываешься? Блудить не стыдно, так и синяков не стыдись. Моя рука, поди, легче была. Домой притащилась. Крепко тебя, видно, потрепало. Ну, чего ты? Я ж говорю, кровь дурная. Эми ткнулась ему в колени. Она что-то говорила и говорила, но старик ничего не понимал и вдруг не столько даже расслышал, сколько догадался. "Что же мне делать?" — повторяла она. Старик впервые улыбнулся: — Каяться — это по материнской линии, тут я тебе не советчик. В родительской спальне был полутемный альков с большим распятием. Эми приложилась к нему губами и беззвучно начала молитву, как вдруг ее крепко взяли сзади за плечи, и насмешливый мужской голос произнес: — Из набожных девочек выходят преотличные блудницы. Кто еще умеет отдаваться с таким истовым, почти мистическим восторгом? Кто еще так закатывает глаза? И трясется, точно в трансе? И выкрикивает "о Боже" так, будто это они, а не Даная, открывают свое лоно Создателю? Две здоровые мужские пятерни облапили ее грудь, и тут же правая скользнула вниз, к животу, и еще ниже, грубо, по-хозяйски ощупывая каждую складку. Эми застонала. Она даже не пыталась сопротивляться. — Но сначала инициация. Посвящение в таинство блуда. К посвящению надо быть готовой. Ты готова? Он провел толстым пальцем у нее между ног. — Да, вполне. Она вскрикнула от боли. Если бы ее не держали за бедра, она бы упала. — Ну вот, это был вход Господень в Иерусалим. Впереди у нас с тобой Страстная неделя. Ты узнаешь, что такое терзания плоти. Что такое холодный пот. И после этого ты воскреснешь для новой жизни. И уже не сможешь иначе. Ты захочешь еще. И еще. И еще. С каждым словом он все сильнее вонзался в нее, а она только коротко выдыхала, как человек, которого бьют под вздох. Распятие наплывало на нее из темноты и отдалялось, наплывало и отдалялось. И хотя голова у нее шла кругом, она почему-то не могла себя заставить закрыть глаза. Внезапно железные тиски разжались, и она поняла, что падает на пол. Она потеряла ощущение времени. Нутро горело, и все же лежать было приятно. Стоило, однако, пошевелиться, как начинала ныть каждая клеточка. В конце концов она заставила себя подняться. Когда она, пошатываясь, вышла из алькова и увидела огромный зал, населенный восковыми, гипсовыми и бронзовыми фигурами, то поняла, что находится в мастерской Яна Раша. Поняла она также и другое: что-то изменилось в ней самой. Она опять была Эмили. Ее ждала неожиданность. Опутанный по рукам и ногам бельевыми веревками, сидел в кресле голый по пояс Ян, высоченный рыжий валлиец, и беззвучно сносил удары плетью, которой его хлестала темнокожая раскосая девушка. Эмили медленно приблизилась. Девушка передала ей плеть. Она размахнулась и изо всей силы наотмашь ударила рыжебородого. Он намертво сжал челюсти, чтобы не застонать. На плече вздулся кровавый рубец. Эмили остервенела и начала хлестать его со всей ненавистью, на которую была способна. — Это тебе за отца! За мать! За крокодилицу! За мороженое! За набожных девочек! За все, за все, за… Она захрипела. Локтем сдавив ей горло, Табита оттаскивала ее от Раша. Она изловчилась и вонзила зубы в теплую мякоть. Табита с криком отдернула руку, как дикая кошка прыгнула Эмили на спину и стала душить ее уже по-настоящему. — Пускай бьет, — усмехнулся Раш. Табита отпустила ее, она снова взмахнула плетью и вдруг поймала его взгляд, оценивающий, бесовский. Плеть зависла в воздухе. — А теперь пойдем мыться, — сказал Раш, вставая. Веревки, словно по волшебству, упали к его ногам. Он подхватил ее на руки и легко понес куда-то, на ходу бросив: — Табита, принеси нам полотенца. Последний раз ее мыла мать в десять лет, эти грубые деревенские руки вызывали у нее гадливость. Касания его волосатых грубых рук, приученных разминать глину и стискивать женские бедра, доставляли ей наслаждение. Она виновато погладила его багровый рубец на плече. Раш кивнул, мол, с кем не бывает. В мастерской он уложил ее под плед и заставил выпить залпом рюмку коньяку. Пришла Табита с перебинтованной рукой и с невозмутимым видом уселась прямо напротив них. — Выпьем, девочки, мировую, — Раш налил Табите и заставил их чокнуться. — Что бы нам послушать? — он смотрел на Эмили, как бы перекладывая ее на музыку, и остановился на сцене бала из "Ромео и Джульетты". Эмили блаженно закрыла глаза. Через минуту она спала. Когда она проснулась, Раш сидел напротив нее в кресле. В напольной вазе стояли гладиолусы всех мыслимых оттенков фиолетового. — Я, кажется, заснула, — сказала она смущенно и вдруг увидела цветы. — Ой, какая роскошь! А где Табита? — Готовит праздничный ужин. — Сегодня разве праздник? — удивилась она. — Страдания великомученика Яна Раша. Она виновато улыбнулась: — Очень больно, да? Раш пожал плечами. — Проголодалась? — Ужасно. — Табита! — громко позвал он. — У тебя готово? — Сейчас! — донеслось из кухни. Он успел переодеться. Ковбойка, джинсы, сапоги с пряжками… не хватало шестизарядного кольта за голенищем. — Для великомученика ты неплохо выглядишь, — сказала она. — Ты тоже. Табита внесла поднос с чем-то дымящимся в глиняных горшочках. — Это надо есть палочками, — оживился Раш. И дышать, как сеттер, загнавший зайца. — Почему как сеттер? — Сейчас поймешь. Неуклюже, с третьей попытки подцепив скользкий гриб, Эмили отправила его в рот и замычала от удовольствия. Она проглотила два или три сладковатых куска мяса, почти не разжевывая, вдруг высунула язык и задышала часто-часто, по-собачьи. — Что это? — испуганно спросила она, не закрывая рта. — Горючая смесь по-китайски. Коронное блюдо Табиты. Возьми ложку, не мучайся. Но с этой минуты Эмили только заливала водой пожар в горле. А те двое ели словно вперегонки, и деревянные палочки мелькали, как вязальные спицы. В одиночку усидев почти весь коньяк, Раш вдруг посмотрел на Эмили каким-то новым, неизвестным ей взглядом и коротко сказал: — Разденься. Это была скорее просьба, нежели приказ, но не выполнить ее казалось невозможным. Эмили покосилась на Табиту и, чуть замешкавшись, сбросила халат. — Повернись чуть-чуть боком. Вот так. А теперь представь, что ты натягиваешь чулок. Чувство неловкости уступило место острому возбуждению. Она увидела себя его глазами. Так не разглядывал ее еще никто. "Сейчас набросится", — подумала она с замиранием сердца. И ошиблась. Раш гнул в руках стальную проволоку и меньше всего был озабочен подобными мыслями. — В чем дело? — недовольно спросил он, заметив, что она разгибается. — Голова кружится, — пожаловалась Эмили. — Чулок, — только и сказал он. Сделав играючи проволочную фигурку, он тут же ее распрямил и начал сплетать заново по памяти, с закрытыми глазами. — Сеанс окончен, — сказал он. — Чулок можешь бросить на пол. Табита принесла ей платье. Глядя, как она одевается, Раш спросил: — Почему не сразу пришла? Потеряла мой адрес? — Нет.