Оружия теперь много, почти каждому достанется хоть плохонькая, но винтовка. Хотя патронов было маловато, особенно для пулеметов, которых тоже недоставало. В истории, как Сашка знал из книги деда, выигрывались битвы и войны и при более безнадежных раскладах. Самое главное Данилов знал — его точно возьмут с собой. И он сможет поквитаться за все. Парень по-прежнему надеялся, что дед с Женькой живы. Деда могли угнать с собой, чтоб представить Уполномоченному как умного книжника. А сестру… по поводу ее Сашка не был спокоен, помня об обычаях ордынцев и их «порядке». Утешал себя он только тем, что она всегда была проще Киры и имела не такую тонкую душу. Даже после такого ужаса она могла бы остаться морально изломанной, но живой. А Кира… она превратилась в еще одно «слепое пятно» в его памяти, которое его сознание не считывало, не видело, милосердно пропускало. — Я бы мог сказать, что это помощь вам как друзьям, — подытожил Пустырник. — Но это не помощь. Это плата. И вы вашу часть внесете. А друзьями мы когда-нибудь станем. Но не раньше, чем десять раз вырастет трава на могилах тех, кто погиб. Глава 4. Гог и Магог В этот день Окурок, оставив своих бойцов на Молокозаводе собирать вещи перед отправкой, сам явился в Замок в последний раз. С собой он взял только четверых. «Цитадель государственной власти», как называл его Бергштейн, этот большущий каменный дом был превращен гостями из-за Урала в свою штаб-квартиру. Обстановка тут была походная. В бывших кабинетах хранились изъятые ценные вещи — и штабелями, и россыпью, и в коробках, лежали цинки с боеприпасами и много еще чего, даже жратва. По коридорам ходили бойцы в полной экипировке — бородатые и безбородые, бритые налысо и стриженные под горшок, с татуировками и без. Были тут и пацаны с других отделений «Черепа», и «церберы». Местных рекрутов не было. Сюда их было сказано не пускать. Прямо в комнатах и проходах лежали матрасы, скатанные одеяла и спальные мешки. В воздухе висел густой мат-перемат. С третьего этажа на первый потные мужики в камуфляжных штанах таскали тяжелые деревянные ящики. Мустафа-хаджи строго наказал скрывать все приготовления к отправке. Но суета и беготня, видимо, их все-таки выдала. Каким-то образом людям Заринска стало известно об их скором отъезде. Трудно было прочитать их эмоции. Кто-то тихо радовался, кто-то тихо злился, но никто к ним больше теплоты не испытывал. А ведь главный пресс новой дани лег на плечи деревенских! Городских больше злило, что пришлые «суют нос в их дела». Суки неблагодарные. Но больше всего волновался Бергштейн — зимовать ему одному вместе со своими подданными не хотелось. Впрочем, он хотел увязаться за ними за Урал. Но Генерал еще не говорил — брать его или нет, тянул время. Сама Мустафа-хаджи встретил его в кабинете на втором этаже. В бывшем личном кабинете Богданова. Здесь все было просто и скромненько — стол, стул, лампа, сейф в углу, пара шкафов. Раньше при Мазаеве, говорят, тут была дикая роскошь — мебель из ценного дерева и кожи крокодила, золото кругом, даже чучела животных. Но Богданов-старший распорядился все это убрать, когда Мазаева свергли. Бергштейн, упрятав младшего Богданова в подвал, попытался было обставить себе комнату с такой же царственной роскошью, но после приезда «сахалинцев» его оттуда вытурили. Теперь часть этих раритетов уже упаковали для вывоза, часть просто разломали, изорвали и изгадили. Такие дела. — У меня для тебя два задания, Дмитрий-джан, — поднял на Окурка глаза Мустафа Ильясович. — С какого тебе начать, с грязного или с чистого? На нем была темно-зеленая отглаженная рубашка, он был чисто выбрит и курил глиняную трубку, набивая ее смесью табака с чем-то еще. — С грязного, — произнес Окурок. — Хорошо, — Мустафа-хаджи понизил голос. — Ты знаешь, что там внизу мы заперли энное число народу. А некоторых закрыли еще до нас. В самой дальней камере сидит и прежний правитель. Захар Богданов. Так вот! Бери своих людей, иди вниз и разберись с ними. В любом порядке. Чтоб не было паники, тут есть одна комната, оттуда звуки вообще не слышны. Заводишь по одному, по два… как тебе удобно… и вуоля! Только контрольный в голову каждому не забудь. Они много знают. Могут рассказать. Окурок нахмурился и помрачнел. Хоровод мыслей пронесся у него в голове. Дома в Калачевке у Уполномоченного в недостроенном здании конторы нефтеперерабатывающего завода был огромный пыточный подвал, о котором ходили легенды. Подвал был разделен на пять секций. Первая предназначалась для обычных бедолаг, которые нарушили Железный Закон орды в чем-то малом. Например, ходили по улицам пьяными. Или какую-нибудь мелочь украли у соседей. Или набили кому-то рыло. Из этого первого круга ада выход был — через труд. Рытье канав, рубка леса, ремонт дорог. Хотя на практике труд был таков, что многие просто не выдерживали и возвращались назад калеками. Или не возвращались вовсе. Вторая секция была отведена для пленных, должников и заложников. Отсюда тоже гоняли на работу. Но выйти можно было только через выкуп, который должны были внести за человека его ближние. Если за семь дней никто не вносил требуемое, сидельцу начинали отрезать пальцы. Если и за месяц никто не подсуетился — отрезали голову и насаживали ее на заостренный прут или пику от железного забора. То есть за тридцать дней население этих камер полностью обновлялось. Дольше могли жить только очень ценные заложники. Третье отделение бетонного каземата предназначалось для женщин. Обычно сюда попадали дочки или любовницы тех окрестных вождей, мэров, паханов и бугров, кто не сразу просек фишку и пытался бурагозить. Обычных местных жительниц Уполномоченный трогать не велел. Впрочем, если кто-то из «сахалинцев» положил бы глаз на какую-нибудь телочку из простых селянок и увел бы ее, убив предварительно ее мужа или брата, оставшимся родным было бы очень трудно доказать, что телочка эта имеет хоть какое-то отношение к ним. И что она пришла не добровольно. В каземате девочек редко оставляли надолго. Там они теряли товарный вид. Если за пару недель уцелевшие родственники не отдавали выкуп (десять мешков крупы, цинк патронов, пятьдесят выделанных собачьих шкур или что-то иное), то Уполномоченный отдавал пленницу одному из командиров. Если платить было нечем или уже некому, то отдавал без вариантов. А уже те, наигравшись, передавали женщин своим всегда голодным бойцам. Четвертая секция была для пыток и казней. Тут рвали клещами ноздри, выжигали глаза, резали кожу, пороли кнутом, тянули на самодельной дыбе и просто избивали и насиловали. Показательные казни типа расстрела, повешения или сожжения в покрышках производились не здесь, а публично, наверху. Пятая зона, самая маленькая и комфортная, была для важных персон. Сюда Уполномоченный запирал самих вождей, мэров и авторитетов, которые чем-то вызвали его гнев… но которые в будущем еще могли быть полезны. Сюда же он закрывал проштрафившихся членов своего окружения… если не собирался их казнить, а хотел только поучить. Говорили, что подобный подвал был и у его отца, коменданта Геленджика. В результате порядок в этом южном городе у моря держался до 2025 года, то есть еще шесть лет после войны, когда на основной территории России уже ничего не было. Конечно, мирной жизни не было и в этом анклаве, и девяносто процентов жителей вымерли. Но какое-то подобие порядка теплилось в центре города у здания новоявленной Комендатуры, которая держала под прицелом пулеметов окрестные улицы и площади, и что-то вроде закона существовало даже в самые лютые месяцы зимы. Потом, правда, это все равно рухнуло. Здесь в Заринске тоже были свои казематы, но тут все было значительно проще — длинный коридор и штук десять каморок. Хотя своя история была и у этого места. Старики говорили, что здешние коридоры, выкрашенные старой темно-синей краской, помнят еще зловещего убийцу Цепового по кличке, совпадавшей с названием их отряда — Череп. Вот только он не сидел в этом каземате. Он им заведовал. И был правой рукой олигарха Мазаева, правившего здесь на Алтае железной рукой. Но потом слуга Мазаева умер плохой смертью, а после смерти лишился головы. Вскоре пришел черед и самого хозяина, которого вроде бы убили собственные лакеи и охранники, а труп завернули в ковер и сожгли. Но подземелья замка заринского правителя продолжили выполнять свою роль и после его ухода в мир теней. Целую минуту Дмитрий стоял и жевал спичку, опустив глаза в пол. Потом тихо произнес: — Мустафа Ильясович. Я вас по жизни уважаю… Но я солдат. Да, понимаю, что надо их… Но я не этот, как его… экзекутор. Теперь уже старый узбек с минуту смотрел на него своим добрым отеческим взглядом, попыхивая трубкой. — Эх ты… Узнаю себя молодого. Тогда в Пальмире… мне было легко быть жестоким на поле боя. Я был воплощением карающей десницы пророка. Но к безоружным и раздавленным, в плену… это было мне трудно. Но приходилось, когда на то была воля Всевышнего и ад-Дауля. Каждый, кого я проводил по мосту в преисподнюю… глаза их долго являлись мне во сне. Знаешь, наша жизнь — короткий миг. И смерть от ножа делает ее лишь ненамного короче. А значит, нечего жалеть. Ну хорошо. Я найду другого на эту роль. Димон выдохнул с облегчением. Брать на душу такой грех не хотелось. Вдруг мама права, и есть рай, и святой Петр сидит у его ворот. Хотя он понимал, что тот же Чингиз согласится, да еще удовольствие получит, перерезая глотки или вышибая мозги. — Спасибо, что поняли. Говорите ваше второе задание. Все сделаю в лучшем виде. Старику понадобилось всего десять слов, чтоб изложить второе ответственное задание. Окурок кивнул, и в этот момент в кабинет заявилась целая делегация, грохоча и пачкая ковер «берцами». С болезненным укором Мустафа посмотрел на стоящих в дверях людей. В его глазах читалось: «Я знал, что это мир несовершенный, но не настолько же!» Трое мужиков, одетых в военную форму, будто специально встали по росту, лесенкой. Первым стоял похожий на медведя Копатыч из «Цербера». Толстый, с руками, как окорока, расписанными вязью татуировок. Совсем недавно он был простым боевиком, потом сержантом и вот теперь выслужился в командиры. Новый командир решал организационные вопросы в основном с помощью кулаков, но худо-бедно добился от этой разношерстной толпы подчинения. Правда, он был недоволен, что в отряде большая «текучка» и что у него постоянно забирают людей, как у самого «зеленого» из «зеленых». Вот сейчас почти половина из тех, кого даже обучить не успели, не вернулась из восточного похода. Вторым был бородатый Чингиз в своей неизменной лохматой шапке — тоже здоровый, но чуть пониже. Он командовал Сводным разведывательно-диверсионным взводом. Спецурой, проще говоря. Он совсем недавно прибыл с востока и теперь всем рассказывал небылицы про полулюдей и медведей-мутантов. Третьим стоял Гена Белояров, новый временный командир заринской милиции. Тоже здоровая орясина, но худой, жилистый. Единственный из местных, кому можно было доверять, потому что он был замаран настолько, что без Орды был обречен на скорую смерть. Но они ценили его ум, хватку и видели в нем родственную душу. Ухватками он чем-то напоминал погибшего Рыжего, но был не в пример хитрее. Это он придумал, как избавиться от последнего «главного мента» города, чтоб комар носа не подточил. Труп тогда сбросили в пересохший колодец. Его Орда с собой возьмет. Такой кадр и в Калачевке пригодится. Единственный, кто был одет не в камуфляж, а в пиджак и у кого на ногах были обычные туфли — стоял последним. По оттопыренным ушам Окурок сразу узнал теперь уже бывшего временного правителя Заринска. Артур Бергштейн был почти на голову ниже окружавших его командиров и явно чувствовал мандраж. И все же Бергштейн был в ярости. Настолько, что даже лицо и уши у него покраснели. — Вы же обещали, что резни не будет! — Да это разве резня! Ты еще резни не видел, — нависая над ним, загоготал Чингиз. — Резня… это когда кровь течет как река. А тут даже ручейка не было. Все откровенно смеялись над Артурчиком. Он не был посвящен в их планы. Хотя Чингиз и сам недавно стал поводом для шуток, когда вернулся с жалкими трофеями и огромными потерями. Тогда из «сахалинцев» над ним не прикалывался только ленивый. Еще бы. Ему поручили разобраться с ротой борзого и умного Демьянова, который начал что-то подозревать и раскапывать. Но и с этим сопляком и его плохо вооруженными бойцами он не смог разобраться сам. Оставил эту задачу другим, а сам свалил на нескольких машинах, якобы сопровождая трофеи. Наверняка потому что забоялся, хотя сам он мямлил что-то про инфекцию, которой они, мол, заразились. Хорошо еще, что оставленные им бойцы не сплоховали. Пришла радиограмма, что таки перебили они этих деревенских дурачков с Прокопы и Киселевки (ну и названия!) и заодно Демьянова с его ротой. Паскудно, конечно, бить исподтишка тех, кто тебя другом считает. Сам Окурок не хотел бы такие задачки выполнять. «Ну кто так воюет? — ржали тогда над Чингизом все. — Всех своих расставил как на параде. Где пулеметчики, где снайперы? Колхозники чуть не отделали… Привык, что все сразу штаны снимали и жопу подставляли». «А на хер вам дорогу не показать? — отбрехивался он. — Кто ж знал, что эти психи сами в атаку рыпнутся? Да мы Ёбург, где десять тыщ жило, взяли, потеряв из отряда меньше. Потому что там люди, а тут дикари. Наполовину животные». «Сам виноват, — отрезал во время сеанса связи Генерал. — Какой командир оставляет свой отряд перед решающим делом? Все остальное — гнилые отмазки. Скажи спасибо, что не наказываю. Еще раз такую лажу допустишь — сделаю тебя начальником говночистов». Бородатый командир отряда смиренно внимал его голосу, потупив взор. О чем они будут говорить сейчас с Мустафой — Окурок не слышал. У него было дело, а подслушивать разбор чужих полетов он не собирался. Старик приказал ему разобрать и погрузить на фуры АПЛ. Автоматизированные поточные линии. «Эти вещи одни на весь мир. Они ценнее, чем все остальное здесь и почти так же ценны, как вся Калачевка. Они будут служить сто лет Уполномоченному и его наследникам. А может, и двести. Обязательно забери запас сменных частей к ним. Они в отдельных коробках. Здесь их еще больше, чем в Ёбурге». Окурок уже успел побывать в мастерских, когда ему были нужны детали для мелкого ремонта.