Цуна насупилась. — Всё равно не пой. Это твоя песня для меня. Не для них. — Хорошо, — пообещала ма. — А теперь спи, я очень устала. Цуна впервые подумала, что родительница так молчалива из-за острого слуха дочери, который нельзя обмануть. И что-то было не так с этим пением рыбам. Хотя, если долго плавать в море, только совсем долго: целый день и целую ночь или ещё дольше, кожа, может, и станет синего цвета от холода или от краски волн. Но откуда взяться серебряной чешуе? Когда ма принималась мечтать, Цуна путалась в её словах. Вот и теперь она не могла понять, в какой фразе затаилась ложь. Ма однажды обмолвилась, что в том месте, откуда они родом, врут все-все. Кто-то мало, а кто-то много. И старый колдун тоже врёт, а он самый главный в племени. Даже главнее ма. Поэтому Цуна странная. Поэтому она бы им не понравилась. Люди не любят, когда обличают враньё. Тысячи мыслей роились в голове. Сотни вопросов ожидали утра, но ма крепко уснула и больше не проснулась. Цуна так и не узнала, где в рассказе о рыбах пряталось пятно неправды. Она послушно вытащила худое, но такое тяжёлое тело на край утёса, и, стараясь не приближаться к обрыву, столкнула в воду вместе с привязанным к груди камнем. Сине-зелёные волны тотчас проглотили ма и схлопнулись над ней. Ворох пенных брызг взлетел к небу, каскадом бисерин посыпался обратно. Целый день Цуна слонялась по острову, не понимая до конца, что ма не вернётся. Она не ушла стирать к озеру или ловить рыбу в море, а отправилась под большую воду. Насовсем. Только вечером девочка подошла к берегу и стала кричать волнам все ругательства, какие знала. Сначала громко и яростно, потом едва сдерживая всхлипы, а в конце еле слышно. Но гадкие рыбы не испугались и не отпустили ма. Наверное, им сильно понравились её песни. Цуна вытерла слёзы и прислушалась. В мерном шелесте прибоя ей померещился знакомый голос, но мгновение спустя его не стало. Девочка доплыла до того места, куда упала ма, но сколько ни ныряла в обагрённые закатом воды, не смогла найти тело. На другой день она проснулась в пустой, как покинутое осами гнездо, пещере и поняла, что Акулий остров теперь принадлежит ей. Но он, конечно же, об этом не знал, и юная хозяйка, забыв о завтраке, отправилась туда, откуда рыба-дом мог её услышать — на хребет На-Ла-Ха, увенчанный Гарпун-горой. Она покорила вершину прежде, чем пламенный диск небесной рыбы начал переплывать из нижнего моря в верхнее. Рассвет ещё не занялся, но воздух с ночи был тёплым и густым. Он ласково обнимал полуголое жилистое тело Цуны, трепал короткие волосы цвета песка, скользил по загорелым плечам, играл с бахромой набедренной повязки, куда было нанизано множество мелких ракушек. Каменный шпиль назывался Гарпун-горой неспроста. Ма рассказывала: когда-то давно ненасытная акула съела всех, кто обитал в море, и начала подбираться к людям. Огромным языком она слизывала их с побережий, втягивала пастью воду, а с ней рыбацкие и торговые лодки. Когда племена ушли вглубь островов и материков, акула принялась откусывать большие куски суши, стараясь добраться до них. Людям стало негде прятаться, и злая рыбина съела бы всех-всех, но её проделки заметил могучий великан Ла-Ха, живший в верхнем море. Он метнул в голову акулы молнию, а молния оказалась гарпуном размером со ствол древнего эвкалипта. Таким оружием били небесных китов. Околдованная хищница навсегда застыла в солёных водах, сделавшись сплошь каменной. Она съела так много суши, что в наказание сама превратилась в место, на котором теперь могли жить люди. А большой срединный хребет, где высилась Гарпун-гора, назвали в честь спасителя — На-Ла-Ха, где «На» означало «Небесный». По правде, не так уж остров походил на рыбину, разве что на её останки. Но небесные великаны и гигантские акулы вымерли давным-давно, а время рушит и шлифует любые камни. С высоты птичьего полёта Цуна видела подступавшие с севера туманы. В их прохладной, плотной дымке затаился поросший зеленью резец — хвост рыбины. У плавников собирался и бил в акулье брюхо пенный прибой, а с юга воду заглатывал гигантский грот. В нём, совсем как в пасти, полной острых зубов, белели сотни свисавших с потолка наростов. Когда нужно было крепко посолить рыбу, ма заплывала в водную пещеру и сбивала две или три пики, чтобы после растолочь в песок и засыпать улов. Ма была очень смелой. Она не боялась, что акула оживёт и проглотит её. Даже здесь, на высоте, которой правил свистящий в ушах ветер, можно было услышать мерный гул водопада внизу. Цуна окинула хозяйским взглядом владения, где путь от головы до хвоста занимал два дня, а от восточного до западного плавника только день, набрала полную грудь воздуха и огласила окрестности грозным кличем, чтобы все животные и рыбы, птицы и насекомые, цветы и деревья поняли — теперь Цуна в ответе за каждый уголок большой Акулы. За двенадцать лет жизни девочка обследовала её всю. Или почти всю. И собрала целый клад из лоскутов материи, старых ложек, ножей-рубил и разноцветных смоляных бусин. Оттого Цуна знала, что это место когда-то принадлежало не им с ма, а тем, кто жил здесь раньше. Наверняка колдуны отправляли сюда и других детей, рождённых под знаком проглоченного солнца, но очень редко. Ма как-то обмолвилась: они — дар большой рыбе, чтобы та никогда не ожила. Цуна недоумевала, зачем Акуле еда, если она каменная. Ма только отмахивалась, мол, это старое поверье, и им просто повезло. Других проклятых сразу отдавали воде или огню. Их жертвовали проглоченному солнцу или сбрасывали с утёсов. На Акулий остров людей не отправляли много лет. Большую рыбу давно не боялись, но ма приходилась старому колдуну дочерью, а Цуна внучкой, потому он и вспомнил про остров. С тех пор сюда никого не завозили. Ма говорила — это хорошо. Спустившись с Гарпун-горы, Цуна поспешила к водопаду — искупаться. Пенящийся, бурный поток давил на плечи упругой прохладой. Бодрящие струи тотчас вымыли из глаз остатки сна. Вдоволь поплавав и насладившись красотой брызг, девочка выбралась из воды и начала носиться вдоль берега в надежде поскорее обсохнуть и согреться. Иногда она останавливалась и смахивала капли ладонями, выжимала ткань повязки, ерошила волосы. Но тут же вновь принималась за утренний танец-бег — такой же обыденный, как еда или сон. Она поздоровалась с каждым озерцом, рождённым падающей со скалы рекой. Их было три: два больших и одно совсем крошечное. Из последнего Цуна пила и смотрелась в него, как в зеркало: струи водопада почти не тревожили спокойную гладь, затекая в глубины тонкой струёй из расщелины. Цуна опустилась на колени, пригладила волосы, потёрла уши и как следует поковырялась в носу. Потом она прищурилась и спросила, глядя на собственное отражение: — Ты тут? — Тут, — согласился кто-то едва слышно. — Где? — Перед тебя. — Не перед тебя, а перед тобой, — нахмурилась девочка. — Сколько тебя учить? — Мне трудно иметь разговор. — А Цуне трудно понимать! У тебя в голове песок что ли? Мои слова у тебя из ушей высыпаются? Или их ветром выдувает? Или вымывает водой? Почему ты ничего не помнишь? Девочка ещё немного пожурила невидимого собеседника, потом уселась на плоский, тёплый камень и вздохнула. — Ну? Чего молчишь? Совсем всё высыпалось? — Ма нет? — Откуда знаешь? На дне озера мелькали спинки крошечных рыбок, колыхались потревоженные ими водоросли, рябила россыпь разноцветных камней. Но Цуна смотрела в воду так, будто там и в самом деле кто-то находился. Главное было как следует прищуриться, тогда игра отсветов рождала на поверхности полупрозрачный белёсый силуэт. Он перекрывал отражение девочки, делая его слегка мутным. — Я смотреть. — Я видел, а не я смотреть. Какой ты бестолковый! — Цуна подскочила и теперь расхаживала вдоль берега, заложив руки за спину, как ма во время уроков. — Она ушла петь рыбам. Она хорошо поёт, ты же знаешь. А почему тебя так долго не было, Ри? — Что есть Ри? — спросил спокойный, ровный голос, похожий не то на отдалённый плеск волн, не то на шелест листвы. Он почти терялся в гуле водопада, но у Цуны был острый слух. — Ты опять забыл? Это твоё имя, голова ты песочная! — Девочка кинула в бледный силуэт камень. — Я назвала тебя Ри потому, что у тебя не было имени! — Странность… Человек назвать всё, как хотелось. Зачем назвать то, что не есть человека, а есть само себя? Я нет имя. — Вот же, — Цуна фыркнула. — Если у тебя даже имени нету, то ты совсем бедный. У Цуны есть имя и этот остров, и много-много ракушек, и даже вещи других людей. У тебя совсем ничего нету, вот я и захотела подарить тебе имя. Целую ночь придумывала, а ты ещё и недоволен! — Ты дарить имя, но не делать меня своя вещь? — слабо удивился тот, кого Цуна назвала Ри. — У тебя даже песка в голове не найдётся, — сокрушённо вздохнула девочка. — Там пусто-пусто, как в моей дудочке. Ладно, я тебя прощу, если ты расскажешь мне про ма. Ты видел её под водой? А слышал? Я вот нет… — Ри не смотреть так далеко. Он не найти. Найти только Цуна. — И чего я от тебя ждала? Давай, выбирайся на берег, пойдём гулять. — Трудно, — сказал белёсый силуэт. — Всё-то тебе трудно, — надулась девочка, перебирая бусины и ракушки на браслете. — Тогда я пойду ловить рыбу. Плыви за мной к большому озеру и смотри, не распугай мой завтрак! Она спрыгнула в воду и побрела к водопаду, раздвигая кувшинки, а за ней скользил белой тенью Ри. — Я сказать важно. — Чего? Ты отвлекаешь, — шепнула Цуна, стоя по пояс в воде с поднятыми руками. Она замерла и почти не дышала, чувствуя, как рыбы вьются у ног и задевают их скользкими, блестящими телами. — Ри ждать, — покорно сообщил тень. Цуна облизнулась, увидев жирную, явно брюхатую самку. Вкус жареной икры так и встал у неё языке. Миг! Рука молнией метнулась в воду и рванула обратно. Цуна весело рассмеялась, кидая в заросли на берегу норовящую выскользнуть добычу. — Говори теперь, — отмахнулась она, ища рыбину в кустах, где зелень рябила от биения плавников. — Скоро на Акула плыть человек. Не ма. Другие. Ри смотреть корабль. Он плыть тут. — Люди? — встрепенулась девочка. — Другие люди, да? Наверное, опять кто-то, как я, родился! Это новый дар острову! — Не так, — возразил Ри. — Корабль не как лодка твоё племя. Корабль плыть важный Цуна человек. Важный Ри человек. Не надо тень. — Тень? — Тень. Когда я не видеть Цуна. — Не надо прятаться? Девочка застыла в недоумении, а рыба в её руках продолжала трепыхаться. В голове зазвучал голос ма: Ты не пали высокие костры: Пока наш рыба-дом не виден с моря, Никто нас не найдёт, а нет, так вскоре Жди с кораблей смертельные дары… Глава 8 Тот, в ком бушует гроза В этих строках разоблачится главная ложь прималей. На самом деле, ни один из нас не беседует с душами сгоревших. Язык мертвецов неведом никому. Однако же, мы видим и слышим больше других. И резче чувствуем. И глубже понимаем. Сам я никудышный прималь. Говорю это наверняка и лишь после того, как встретил множество себе подобных. На разных материках и островах бывают и разные вестники мёртвых. К примеру, южные похожи на шарлатанов. Вместо слов они используют песни и кличи. Много движений, много шума, а толку мало. Потому я рад, что мой учитель был не из них. Я заметил интересную вещь: те из прималей, кто стремится к наживе, почти не получают способностей. А отдавшиеся самопознанию, прозябают в нищете. Чем ближе к пустыням Аоса и садам Соаху, тем чахлее таланты. Чем дальше к льдистым водам и холодным архипелагам, тем они ярче. Самые суровые примали встретились мне на островах Большой косы. Впервые очутившись там, я ещё не знал, что вернулся на родину, а меж тем, Валаарий уже второй год как сидел на троне. Выросший в тёплых краях, я был на севере всего лишь гостем.