Нико не стал спорить. Этой ночью он тоже не сомкнул глаз. Только к рассвету мысли сделались вялыми, и сон сморил усталого юношу. Но не успел он опустить веки, как наставник велел подниматься. — Возьми все мешочки и накрепко привяжи к вот этому поясу по кругу. — Готово, — сообщил Нико несколько минут погодя. — Теперь слушай, что ты должен будешь сделать. Тебе надо вызвать дух Маруи из статуи и попросить его вселиться в твоё тело. Для этого придётся сидеть перед статуей неподвижно, не моргая, не шевелясь. Даже если почувствуешь, что нет больше сил терпеть — жди. Он появится в самый последний миг. А если испугаешься смерти — плюнет на тебя, да и всё. Я сумел вызвать его только с третьего раза. Дам тебе нож на случай, если испугаешься. Если что случится — срежь пояс. Пряжка на нём тугая. Открывается плохо. — Так мне надо это всё на себя надеть? — удивился Нико. — Да. А потом нырнуть и доплыть до площади. На ней есть постамент. Сядь на него и замри. Смотри на статую. Она будет за аркой видна. Груз поможет тебе не шевелиться. Иначе всплывать будешь. Нико затаённо слушал. — Где там узелок твой? Я позавтракаю, пока ты плаваешь. — Вот. Уже можно? — Разденься только. Догола. Не бойся, не замёрзнешь. Вода тёплая. Нико послушно разделся. Сложил вещи у камня. Надел ремень и защёлкнул пряжку. Наставник сунул ему маленький нож. Нико, не глядя, заткнул его за пояс и пошёл к воде. — Можешь нырять сразу, — посоветовал наставник. — Там обрыв. Нико глубоко дышал, стараясь угомонить бешеный стук сердца. Потом набрал полную грудь воздуха и нырнул. Холодная вода становилась теплее. Погружаться было легко. Песок и галька тянули на дно. Поначалу Нико ничего не видел в темноте. Но потом его взору открылись развалины. Статую он заметил почти сразу. Она лишь отдалённо напоминала человеческую фигуру. Нашёлся и постамент, о котором говорил наставник. Устроившись на нём, юноша воззрился на великого Маруи. Прошла долгая минута. Нико затаился, и рыбы принимали его за каменное изваяние. Они, не боясь, проплывали мимо и закрывали обзор. Круглые глаза равнодушно пялились, морды тыкались в лицо, усы щекотали. Юноша не поддавался желанию прогнать их. Ему хотелось оттолкнуться от скользкого дна и, пропустив смерть-воду под руками, вынырнуть. Но нельзя: ещё немного и Маруи даст о себе знать. С каждым ударом сердца сохранять в груди жизнь становилось сложнее. Она рвалась наружу вереницей пузырей, и Нико терпел из последних сил. Весь он стремился к поверхности. Туда, где лучи превращались в золотые струи. Мельтешили стаи мальков, похожие на клубы мошек. Ветер качал водяные лилии, а с ними и всё кружево русалочьего леса приходило в движение. Стебли в росинках воздуха напоминали стволы, увенчанные мозаикой жёлтых, зелёных и красных листьев. Пропитанные светом, они сияли подобно стеклу витражей. Нико не мог поднять голову и полюбоваться игрой тёплых оттенков. Перед ним в мутной голубизне открывалась картина куда более мрачная, навевающая мысли о смерти. Утонувший город раскидал кругом замшелые руины. Терялись в сумраке уходящие в глубину ступени. Останки стен и колонн, облепленные водорослями, казались чудищами с сотнями лап. Зонтики мраморных крыш лежали возле площади, как сбитые поганки. Прошло уже двести счётов, а дух Маруи не торопился покидать статую. Нико, не моргая, всматривался в грубые черты каменного исполина и увещевал его поделиться частью силы. Тело — смола. Застыло от холода, закоченело. Волосы мерно колыхались в невидимых потоках. И только разум кипел, бушевал, борясь сам с собой. Нико выпустил порцию воздуха, обманув лёгкие. Первым порывом было схватиться за нож и срезать пояс. Но юноша не шелохнулся. Испуганные пузырями рыбы отпрянули. Их серебристые овалы мелькали туда-сюда, вплетались в сети водорослей, прятались в щелях между валунами. Нико ждал, но в ответ лишь глухая неподвижность. Грудь спирало, и он выпустил ещё одну порцию. Явно больше, чем хотел. Страх обвил сердце ледяной змеёй. Чуть дрогнули пальцы. Нико терпел. Наконец, ему померещился белый силуэт за аркой. От волнения юноша выдохнул всё, что оставалось, и начал захлёбываться. Пальцы судорожно нащупали нож на поясе. Проклятье! Лезвие было настолько тупым, что не могло срезать даже нити, на которых висели мешки. Нико взялся отрывать их руками. Он замешкался. Остатки сил бесполезно растворялись в воде. Нико встал и оттолкнулся от постамента. Последним судорожным рывком попытался всплыть, но не вышло. Вместо духа прималя юноша впустил в себя воду. Он медленно падал на замшелое мощение, а наверху переливались медовыми отсветами листья кувшинок. С губ срывались последние пузырьки. Это было так глупо, так нелепо, что верить не хотелось. Призрачный силуэт оказался всего лишь солнечным лучом, скользнувшим по укутанной мраком статуе. В это время наставник Нико ушёл уже достаточно далеко, прихватив одежонку и все деньги незадачливого ученика. Он много лет притворялся прималем, но столь остроумную штуку проделал впервые. Настоящее мастерство — умудриться так разыграть глупого парнишку. И ведь, главное, без убытков! Лжепрималь ни на шаг не сошёл с намеченной дороги, не получил ни единого синяка, не испортил кровью справную одежонку юнца. Даже снимать её самому не пришлось. Хороший улов. И всего-то за старый ремень с поломанной пряжкой, да тупой нож. Глава 20 Путь призраков Догадка пятая: каждый порченый — есть сосуд, в котором хранятся все забытые чувства. Самое выпуклое обозначает Цель и определяет дар. Остальные не так заметны. Власть их над разумом слаба. Однако, они есть. Я убеждался не раз: в мгновениях переломных взгляд порченых обращается в сторону правды, совести, боязни причинить боль. При том даже, что выбор этот может сулить человеку с Целью большую беду. Мы живём себе в убыток, и в этом наша главная убогость. Но почему я не стыжусь? Отчего нет во мне раздражения? Какая причина заставляет меня думать, что так и должно быть? (Из книги «Племя чёрного солнца» отшельника Такалама) (Материк Намул, Царство Семи Гор, г. Папария. 12-й трид, 1019 г. от р. ч. с.) — Спою, станцую голышом, сочиню балладу для твоих усиков, — предложил Косичка. — Опять денег нет, — мрачно подытожил Гвен. — А когда я к тебе с деньгами заявлялся? Липкуд вонял невыносимо. Хозяин поморщился, вынул засаленный, терпко надушенный платок и дышал через него. Косичка улыбнулся, обнажив крупные жёлтые зубы. Передний был сколот наполовину. Гвен не спешил выгонять певуна. Только прикрикнул, чтобы убрали за ним. Разносчица вытащила зачуханную девчушку со склада. Та злобно стрельнула глазами в сторону Липкуда, плеснула на пол воды из ковша и принялась торопливо подмывать грязный шлейф от пропитанного жижей кафтана. Обычному человеку сей предмет гардероба и до колен бы не дошёл, но Косичка уродился коротышкой немногим выше Эллы. Доставив другим хлопот, Липкуд и в ус не дул. Он знал, что Гвен стерпит любую его выходку. В такое время певуны — желанные гости. Липкуд мог зазвать в питейную посетителей на целый чернодень. Женщинам хватало домашних забот, а вот мужики, особенно бездельники криворукие — из тех, что ни сеть не сплетут, ни дерево в вещицу полезную не выстругают, сохли от скуки. Приманить их парой-тройкой свежих историй про заморских угодниц было проще простого. А у Липкуда всегда имелось что-нибудь новенькое — увиденное или выдуманное. Заслышав его звонкий голос, даже трезвенники собирали последние сбережения и шли в питейную с виноградными окнами. Как мошки на огонёк. Ели, пили, слушали с утра до ночи. Монеты лились рекой, а долги вырастали выше Беркутовой башни. Через несколько тридов с них сыпались, точно листва по осени, «добрые» деньги, полагавшиеся Гвену поверх платы — за ожидание. Добрыми они назывались потому, что хозяин не отправлял под затмение тех, у кого опустели карманы. Он позволял им остаться до конца чернодня, кормил и подливал вина. Правда, добрые монеты выбивал потом совсем не по-доброму. Но люди шли всё равно. — А это чего у тебя? — прогнусавил хозяин, кивнув на спрятанную под тканью Эллу. Липкуд не спешил показывать находку. В торговле главное — подцепить, поддеть интерес и нагнать тайн. Тогда и выгода больше. — Ни в жизни не угадаешь! — Девка? — Какая тебе девка! — Косичка огляделся по сторонам, нагнулся к стойке и шепнул с заговорщицким видом, — Привидение! Гвен недоверчиво фыркнул. — Я вишь грязный какой? Чем воняет, чуешь? — Дерьмом воняет. — Смертью пахнет! Смертью! Липкуд уловил искру страха в тёмных глазах хозяина и продолжил: — Не так-то просто я сюда добрался. По болоту шёл. По дороге заброшенной. Чуть не утоп. Бреду, значит, смеркаться начало. Вороньё на ветках каркает. Дерева ветки свои жуткие выставили — шевелятся. Чернющее всё становится. У-у-у. А берёзы под ногами, как кости белеют. Будто какой гигант там давным-давно в пучину ушёл, а потом всплыл рыбой обглоданной. Гляжу я, мелькает что-то невдалеке. И то ближе, то дальше. То едва видно, а то в самый затылок дышит… Косичка продолжил нагонять жути, и когда Гвен так увлёкся рассказом, что даже убрал от носа платок, резко распахнул кафтан. — Вот! При виде Эллы хозяин шарахнулся к шкафу, ударился об него. Дрогнули полки. Зазвенели бутыли. Запахло клевером и вереском — это разбились графины с наливками. Содержимое просачивалось меж щелями половиц и струйками стекало в погреб. Гвен выругался. Липкуд спрятал девочку. — Вот так и ходит теперь за мной мёртвая! Страсти всякие рассказывает. Кто когда помрёт. На ком проклятье висит. У кого дитё порченое родиться может. Нашёптывает! Спать не даёт! А если уйду от неё хоть на шаг — придушит! Вишь след? Липкуд продемонстрировал красную полосу на шее, натёртую узким горлом рубахи. Он уже забыл причину разговора и так раззадорился, что пустил в ход всё мастерство выдумки. Гвен побелел и выпучил глаза. Он и сам походил на привидение. Десяток зевак со страхом таращились на босые ноги Эллы. Повисла напряжённая тишина. Косичка с минуту горделиво ухмылялся, потом сообразил, к чему всё пришло, и нервно сглотнул. Иногда ему хотелось откусить собственный язык. — Так и чего ж ты сюда её припёр! — выдохнул кто-то. — Она ж смерть несёт! Подохнем все! — Да ты не бойся, — прищурился Липкуд. — Никому она вреда не сделает. Потому как я ей крови своей пить даю! — Крови! — шарахнулся Гвен. — Так и есть, — хмуро кивнул Косичка. — Уж и таю я, и бледнею. А деваться некуда. Упокоиться ей надо, и тогда можно будет на болотах новую дорогу рубить. Никто там больше не утопнет. — И чего она тебе нашёптывает? — спросил беззубый старик, с опаской подступив ближе. — Дядька у меня на том болоте утоп. Знает она его? — Знает, — с важным видом заявил Липкуд. — Ругал он тебя, что ты у Совихи фартук утянул с цветами синими, а потом пропил. — Ба-а-а! Косичка любил подглядывать, и ему было чем удивить горожан. Но он рассказал только самое невинное. Старая Совиха померла в начале шестого трида. Жила она одна, и мстить за неё было некому. Остальные спрашивать не стали, боясь обличения. На Липкуда поглядывали с опаской, и он скоро понял, что нужно убираться отсюда по добру, по здорову. — Пойду я дальше, — сказал он, — Мёртвая зовёт. Только и сказать зашёл, что дорогу можно рубить новую на болотах. И вы все не бойтесь. Упокою я её. И не будет никаких вам проклятий. Только смотрите! Не трогайте ни её, ни меня, не то к вам прицепится! Все расступились, когда он, чертыхаясь про себя, побрёл к выходу. У порога обернулся. — Слышь, Гвен! Поесть мне собери в дорогу. Вдруг помру. Не упокою её тогда.