«Доктор Робертсон, – ответствовал я и, услышав, насколько уважительно мое обращение, насколько сильна в нем извиняющаяся нота, почувствовал, будто в беду попал. Я обращался к ней так, как обращался бы к священнику. Шаг мой замедлился, но я уже пересек линию, где кончалась трава и начинались деревья. Будто она была какой-то перегородкой в конце большущей мокрой горловины. «Солнце», – пояснила д-р Робертсон, почему она опять здесь, а не в хижине. «Само собой», – кивнул я. Халат ее был слепяще белым, его отбелили почти до конца его существования, но попадались и места, где были пятна, почти прозрачные. Вроде как когда капнешь водой на бумажное полотенце. Масло, решил я. У нее масло было на одежде, оно-то и изменило ткань. «Лаура звонила», – сообщила д-р Робертсон. Кивком я подтвердил, что мне это известно: да. Мол, это – между нами – не может считаться чем-то новым. «Обычно я не хожу по вызовам на дом, к вашему сведению», – добавила д-р Робертсон тем голосом, который я назвал бы для нее суровым. Я пожал плечами, оглянулся на хижину и вдруг испугался, увидев себя самого в чердачном окне: раздвинул шторки и смотрю вниз на самого себя, стоящего за чертой деревьев. От этого внутри появилось ощущение, вроде я падаю. Я удержался, устоял, ухватившись за осиновую ветку. Или за березовую ветку. В деревьях я не разбираюсь. Мне счетную таблицу подавай. «Расскажите мне о Роджере», – сказала д-р Робертсон, и я в страхе сверкнул на нее глазами. «Я вовсе не…» – начал я, но д-р Робертсон уже взяла меня за руку, чтобы прервать. «Лаура мне рассказала», – пояснила она. Я бегло пробежался по прошлому, стараясь установить, а делился ли я когда с Лаурой про Роджера. Могла ли любая из моих ипостасей поделиться? Или: уж не мама ли моя поговорила по душам с Лаурой? Считалось, что ли, будто история про Роджера объяснит кое-что Лауре про меня? Был ли пес той соринкой порчи, которая поселилась во мне давным-давно и которую я с тех пор тайно пытаюсь обратить в жемчужину? «Роджер не делал этого», – выпалил я, само собой. Д-р Робертсон внимательно смотрела на меня. Слушала меня всем лицом. «Сколько палочек было в букве на стене в то утро?» – в лоб спросила она, отметая всякие подходы. «Четыре», – сказал я, мне и задумываться для этого не пришлось. Будь она детективом, это, наверное, послужило бы мне обвинением: все фотографии с места преступления были испорчены, если верить книгам о нераскрытых тайнах и таблоидам. Это добавляет таинственности, полагаю. Единственная причина, по какой я с такой уверенностью говорил «четыре», была в том, что после того, как бригада уборщиков вычистила то, что осталось от Дока Бранда, в том числе и кровь со стены, мама дала мне задание пару вечеров покормить животных, пока их подготовят к перевозке. Ребенок я был робкий, и мама отправлялась со мной, всегда держа меня в пределах слышимости. Пока я кормил, она приводила в порядок свой рабочий стол, задавала мне пустые, не дающие скучать вопросы про математику, про учителей и девочек в школе, а потом она еще и слонялась по кабинету Дока Бранда – подозрения на сей счет появились у меня только под конец моего супружества. Какую бы улику она в тот вечер ни вынесла тайком, я того никак не заметил, никогда даже о том не думал. Что я в самом деле видел, я видел когда тащил громадный черпак с сухим кошачьим кормом по коридору. Чтобы дать краске просохнуть, дверь в смотровую-1 была настежь открыта и подперта стулом. В помещении работал вентилятор. Краска была белой и блестящей. От преступления не осталось и следа. Пока не замигали флуоресцентные лампы, как они всегда загораются. Во время такой вспышки я и увидел нечитаемую букву, все еще заметную под краской. У нее было четыре неравные палочки: неравные в… я бы сказал, в порядке симметрии, вполне. Скорее, там была определенная гармония. Равновесие, основанное на чем-то более глубоком, нежели простая симметрия. «Хорошо, – похвалила д-р Робертсон, почему-то удовлетворенная моим счетом. Как будто это что-то для нее подтверждало. Или делало меня пригодным для намеченного ею задания или обследования. – Только четыре – чего?» – добавила следом д-р Робертсон, просто как запоздалую мысль, способную уточнить сделанные ею наблюдения. «Ко… – начал я, собираясь выговорить «палочки». Увы, она была слишком хорошим врачом, чтоб я попытался оставить такое незамеченным ею. – Кости», – сказал я, признавая поражение. Отсюда, именно с этого, все во мне и началось, да. То было зерно, которому просто нужны были уединение и отдаленность моих подростковых лет, чтобы пустить ростки, а потом и мое разочарование в браке, чтобы, наконец, расцвести. У меня все как по учебнику, я знаю. «Не ваша в том вина, – сказала д-р Робертсон. – Вы были в напряженном положении. Все ваши нервы жили по-новому, они были обнажены и ранимы, просто ожидая кодировки. Когда вы увидели то, что больше всего страшились увидеть, вместо того, чтобы ввергнуться в страх, вы тут же, на месте, выработали защиту против этого. Вы причислили это к повиновению». «Я не борец», – хмыкнул я, пытаясь изобразить ртом подобие ухмылки. «Вы вели борьбу, что шла не в вашей весовой категории, – парировала д-р Робертсон. – Вы были девяткой, Чарльз. То было место жестокого убийства. То, что вы оказались способны хоть как-то защититься, говорит лишь о вашем уме и о вашей гибкости. Мне остается только сожалеть, что вам пришлось тридцать с гаком лет дожидаться последствий, чтобы догнать самого себя. Только у механизмов копирования есть свойство всегда в какой-то момент ломаться и вынуждать вас в конце концов оказаться лицом к лицу с первоначальным ужасом, какой они призваны загонять поглубже. Не следовало бы вообще-то и называть их так, «копировальными». «Тактика отсрочки» – вот что было бы более точным термином». Я усвоил это, инстинктивно разложил на нечто с линиями, чтоб посчитать. Впрочем, там были одни деревья, а деревья не вполне систематизированы в пространстве, чтобы иметь значение. Мне оставалось только вперить взгляд в землю. Ни на что, думал я, но потом на что-то: д-р Робертсон была босиком. И тем не менее на ее ногах не было прилипших сосновых иголок. Их кожу не марала никакая грязь. «У меня лапша там», – услышал я самого себя, обращающегося к ней. Она же просто слушала меня опять всем своим лицом. «Найдете обратную дорогу?» – спросил я, уже поворачиваясь, чтобы уйти, дабы придать жизни вранью про «лапшу». «Я всегда хожу обратно», – ответила она, и я велел себе вспомнить об этом попозже, исследовать, вскрыть это, добраться до неподатливой сущности этого. И я не припустил бегом с полдороги к хижине. Воля моя, она сильнее этого. Всего чуть-чуть. Потом, сегодня утром, позвонила Аманда. Я же не ждал звонка ни от одного из детей. Я: Все хорошо, знаешь ли. А спрашивала она про то, что мы называли моим отпуском. Моим отдыхом. Она: Мама сказала, что пыталась дозвониться? Есть люди, способные задать вопрос, не произнеся при этом ни одного вопросительного слова. Да, мама звонила на мой телефон, не сказал я Аманде. По-видимому, новый мужчина в ее новой жизни… ну, «новый», это в зависимости, кого спрашивать… задавал какой-нибудь водопроводный вопрос про гостевую ванную комнату. Как-то на Рождество мне пришлось соединить две пластиковые трубы, так вторая труба была на четверть дюйма толще первой. Это было бы очевидно, если бы только я не упрятал концы в подвернувшуюся под руку муфту и не заделал место соединения цементом. Не специально для того, чтобы устроить пакость этому самому новому мужчине, а как шутку над теми, кто купил бы этот дом после нас. Теперь эта водопроводная особенность – мой секрет. Ему бы стоило просто вырезать всю секцию, и он мог бы переделать все, как ему было бы угодно. Я вообще-то собирался сообщить об этом Лауре по телефону, о чем и готов был бы сказать. Итак, я Аманде: В самом деле? Она звонила? Здесь такая связь… Как раз поэтому сама она в своей подростковой ипостаси и чуралась приезжать в хижину: хилый, в лучшем случае, сигнал сотовой связи. Когда-то у нее было даже название для всей этой округи. Вечная Форелия. Это потому, что всякий, кого она видела у речки, был в высоких болотных сапогах, у каждого вились и щелкали над головой неоново-зеленые лески, у каждого на лице было выражение… похожее на исступленную радость. Это был их рай. Я не рыбачу. Лаура, насколько мне известно, не рыбачит. Аманда с Тэдом даже не едят рыбу. Возникало ощущение, что мы как-то выходили сухими из воды, пребывая здесь среди теней тысячи любителей ловли форели. Она (всегдашняя младшая сестренка): Он тебе не скажет, но у него новая подружка. Я: У Тэда? Она: У кого ж еще? Только ты об этом не от меня услышал. Я пожал плечами, будто она на меня в бинокль смотрела. Я: Я тоже кое с кем встречаюсь. Она: … Я: Ее зовут доктор Робертсон. Она всегда расспрашивает меня, как я себя чувствую. Иногда она делает ударение на «я», вроде, что я и вправду чувствую. Но иногда больше похоже на: что и вправду я чувствую? Сдавленный смешок Аманды в трубке. Хорошо. Ее смех – это одна из прелестей, даруемых этим миром. Аманда: Что же ты вправду чувствуешь? А потом, пока я держу телефон подальше от лица, чтобы мой одобрительный ликующий смешок не был бы чересчур громким для нее, она слушает.