«Это потому, что он знает, – шипела мама, во взгляде ее сливались жар и печаль – не по Роджеру, я это понимал, а по Доку Бранду. Что знал Док Бранд, в чем убеждали его все годы медицинского колледжа и пять лет практики, так это в том, что есть предел и терпению пса. Даже такого большого, как Роджер. Даже такого знаменитого пса, как Роджер. Мелькать в газетах и журналах – возможно, такое и обессмертит твое имя, но никак не защитит тебя от смерти. Вот это: Док Бранд, плачущий в смотровой один на один с гигантским псом, – и было тем, от чего берегла меня мама, не желая, чтоб я шел в ветеринары. Как я говорил, она беспокоилась. Сейчас бы она еще больше беспокоилась, если б узнала, что Роджер вернулся. В ту ночь у себя в спальне в хижине я сделал то, что на моем месте сделал бы любой, увидев крестец гигантского мертвого пса у себя в комнате, безо всяких прелюдий: я закрыл глаза, обдумывая все заново. А вот чего я не сделал, так это не убрал руки с опоры. Впрочем, не стану обольщаться: то был попросту инстинкт. Всегда хватаешься за что-то, когда страх одолевает. Что я увидел или что я припомнил, когда закрыл глаза (а ведь проходили годы и годы, когда мне, кажется, и не приходилось задумываться об этом), так это утро после ночного осмотра Роджера. Утро после одиночного дежурства Дока Бранда. По расписанию операция Роджера была назначена на девять часов. Длившийся всю ночь осмотр нужен был для стабилизации внутренних органов, для полного очищения желудка, для того, чтобы успокоить пса. В семь пятнадцать, когда я только-только поливал молоком хлопья, завыли, проносясь мимо, первые сирены. Потом их будет больше. Потом только они и будут. Целыми днями. После третьего проезда мама, выразительно глянув на отца, отправилась обычным своим путем к ветклинике, где собирались все. То, что произошло, как узнали мы вместе со всеми, слушавшими новости по радио, произошло с Доком Брандом. А возможно, и с Роджером. Во всяком случае, пса там не было. Не попал он и под подозрение, если вообще пес может стать подозреваемым. Чтобы уйти после окончания работы Доком Брандом, Роджеру пришлось бы воспользоваться ключами Дока Бранда либо от входной, либо от задней двери. Ни на той, ни на другой не было никаких щитков, на которые большой датский дог-переросток мог бы подналечь или куда мог бы просунуть свою морду. Не было поблизости и никакой собачьей конуры, через которую он мог бы пролезть. А то, что выпало Доку Бранду… такое никак не могло быть делом клыков и когтей. Вообще-то, от Дока Бранда мало что осталось, но то, что осталось, было в основном размазано по стене. Рукой! И не просто абы как размазано к тому же. Осталось что-то вроде узора, вроде буквы, только вот из никому не известного алфавита. Во всех книгах о нераскрытых тайнах «Убийство на псарне» (так его стали называть) обычно ставилось довольно высоко. Не из-за счета жертв («одна»), а из-за других особенностей. И первая из них та, что Роджер, знаменито огромный дог, пропал. Тогда (и всегда после) очевиден был вопрос: Роджера вывели на поводке или его вынесли? Некоторые полагали, что его украли, вроде как для пополнения чьей-то частной коллекции чучел. «Вот стоит большая-большая собака». Роджер был бы приличной диковиной для толпы зевак сразу после обеда. Сквозь пелену сигарного дыма, да после трех-четырех рюмок, да с огоньками, мигающими в его стеклянных глазах, он мог бы даже смотреться как живой, разве нет? Однако как раз мама-то и указала нам, что это ахинея. Из Роджера никак не получилось бы добротного чучела. Не с его обритостью. «А ну как и остальное его тело тоже обрили, чтоб в масть?» – с улыбкой предположил отец, потому как на самом деле ничего из этого не рвало ему сердце: в нем всегда находилось место для ревности ко всему под маркой «Док Бранд». Если верить маме, то вызывалось это тем, что у Дока Бранда профессиональный ранг был выше: «Д-р» побивает «Директора производства». Усугублялось дело и тем, что порой мама цитировала Дока Бранда при решении дел домашних. Чем подрывала отцов авторитет, делала его не столько хозяином дома, сколько просто мужчиной, оказавшимся в тот момент рядом. За все последующие годы, к тому же принимая во внимание поведение Лауры под конец нашего супружества, я, как понимаете, должен был пораскинуть мозгами о поздних часах, когда мама частенько работала с Доком Брандом. И что эта работа могла бы за собою повлечь, а могла и не повлечь. Смогла бы или не смогла его койка в кладовой выдержать вес двоих людей – в движении. И я гадал, задумывался ли о том же отец. Или надо ли ему было задумываться. Когда они развелись (я тогда в десятом классе учился), и впрямь однажды услышал, как за закрытой дверью в рев прозвучало имя Дока Бранда: рявкнуло так, что в тот же миг свара стихла, – только это значения не имеет. Еще одной особенностью «Убийства на псарне» была та нечитаемая буква, размазанная на высокой белой стене смотровой-2, которая в точности отразилась зеркально на обратной стороне той стены в смотровой-1. Вот этого никто объяснить так и не смог. В книгах и таблоидах утверждалось, что есть свидетельства, объясняющие случившееся тем, что кровь проступила сквозь стену. Обычно в таких «судэкспертных» описаниях фигурировала снятая с электропроводки изоляция, предположительно перенесенная с виновной стены во время ремонта. Белую проводку, теперь запятнанную кровью, когда та большая темно-красная буква прошлась с одной стены на другую, то ли толкали, то ли тащили силы, какие и представить-то невозможно. Другая версия: убийца Дока Бранда попросту прошел с обагренными кровью руками из смотровой-2 в смотровую-1 и сам (или сама) размазал (-ла) по стене не поддающуюся прочтению букву в точности наоборот. И не только в точности наоборот, но и в точности в соответствии, размер в размер, с расположением и в пропорциях буквы в смотровой-2. Добиться этого, как утверждают доморощенные детективы, было бы сродни тому, как с первой попытки одним движением руки нарисовать идеальный круг с завязанными глазами. Мама этого никак не объясняла. Вот что, вкратце, стояло за моими словами о том, что в темноте я увидел у своей кровати крестец Роджера. А вот о чем я совсем не собираюсь сообщать д-ру Робертсон: при той величине, что была у Роджера, лежать вот так на полу значило бы, что его передняя часть с головой вместе были разрезаны толстой внешней стеной хижины. Роджер лежал бы на полу моей хижины, грея живот теплом ковра, который положила у кровати Лаура в первый наш год вместе, зато морда его торчала бы снаружи в ночи. Что пес высматривал бы, вообразить не могу. А вот то, о чем я даже самому себе не рассказываю: когда я наконец-то завершил движение и, используя для опоры столб, устремился под защиту постели, я, сами понимаете, сделал в уме моментальный снимок электронных часов, просто чтобы убедиться, что мне не придется выводить иную сумму. Часы показывали 2:11. День 11 Теперь я знаю, что это была не д-р Робертсон. Наверное. Я стоял на кухне над кастрюлей с лапшой, когда в дверь постучали. Нет: когда кто-то постучался в дверь. Д-р Робертсон, та, кого я знаю как д-ра Робертсон, она показала мне, как конструкции вроде «в дверь постучали» способны указывать на определенное, открытое недоверие в мире, как то всем остальным известно: фраза признает, что стук есть, однако, поскольку пока нет никакого визуального подтверждения того, кто стучит, она затемняет свой вербальный смысл. Она права, я полагаю? Пакет лапши, которую я готовил, извещал, что она японская, но я все равно намеревался заправить ее острым соусом. Это никакой не знак и не симптом чего бы то ни было. Просто я так люблю лапшу есть. Когда-то дети давились тем, что я для них готовил, а еще больше давились, когда я смотрел, как они ели. Но потом они выросли, доросли до астрофизики и (в качестве студентки второго семестра первого курса) до маркетинга, предоставляя своему отцу, страховому статистику, принять на себя все риски, какими только мир сей наделять призван. Когда стук не повторился, что было бы вполне здраво, если бы кто-то снаружи стоял, я глянул, сощурившись, на дверь и в конце концов снял кастрюльку с лапшой с газовой конфорки, аккуратно выключил газ, потом для надежности проверил. Стук больше не раздавался. А я все же открыл дверь. За нею не стояла д-р Робертсон, разглядывая меня на свой врачебный манер и держа наготове в правой руке свой пунктуационный карандаш. Вместо этого она стояла среди деревьев, ярдах, может, в двадцати за высокой травой. На ней был белый лабораторный халат, какой она на моей памяти никогда не носила. Руки она держала в карманах и не могла махнуть мне в ответ на мой кивок ей. Приглашение было очевидным, пусть и на таком расстоянии: она не могла подойти ко мне. Придется мне отправиться к ней. Я подумал над этим, пытаясь согласовать с любой терапевтической практикой, о какой начитался в Интернете, потом сравнил это с перечнем, какой я, сам того не подозревая, все время составлял, перечнем под названием «Как врачи обыкновенно поступают». Разве выбирают они горные дороги к уединенной хижине на выходные для визита к пациентам, которые даже не пропустили своего недавнего посещения? Вполне могут, рассудил я. Вполне могут, если бывшая жена их пациента им позвонит, страдая от беспокойства. Не столько за ее бывшего, сколько беспокоясь за своих детей, кому вовсе незачем терять отца. Скаредное представление, уверен. Так я объяснил бы, если б кто-нибудь поймал меня на таких мыслях о Лауре, я хочу сказать. Одно скажу обо всей этой полезной для здоровья изоляции: выучиваешься говорить с самим собой. Целые разговоры вести. Диалоги, какие весь день длятся. Стук в дверь? Он стал приятной передышкой. Только втолковывал я себе, что ничего не видел. Что той бледной, пятнистой Роджеровой кожи не было там, за окном над раковиной. Что не было там… по-иному никак и не скажешь… полупрозрачного, размером с подушку сгустка из прошлого, там, где чья-то другая семья когда-то установила качели. Шляпка гриба, воистину. Впрочем, усики свои она во что углубляет? В меня? Когда в конце концов я договорился с самим собой о том, что ничего я там не видел, то вернулся с тем, что, сами понимаете, этого там и не было. Не было этого там потому, что это было отражением, дурачок. До него и сорока футов не было: висело у тебя над плечом позади тебя. От возможности такого у меня рука дрожала на длинной вилке, какой я лапшу мешал. Не то чтобы заметно тряслась, но какое-то колыхание в мышцах, что к кости поближе, словно бы понимаешь: довериться этой руке нельзя ничуточки, вот. Мое возражение на то, что оно находилось у меня над плечом: это должно быть связано со зрачковыми реакциями на различные уровни света и с разогретой мыльной пеной, наверное, висевшей в воздухе над раковиной, а еще с тем, как непредсказуемо колыхал взад-вперед высокую траву ветер. Проще говоря, я видел пятнышки. А затем мой мозг очертил вокруг них фигуру, чтобы вместить их все. Просто, дурачина ты этакий. Шевели мозгами. Если не будешь, то мозги твои перестанут пользоваться тобой. Не думаю, чтобы д-р Робертсон вообще говорила такое. – Одну… – крикнул я ей, выставив вверх один палец для завершения фразы, потом шагнул назад в дом, снял домашние шлепанцы, влез в старые отцовы резиновые сапоги (я их до сих пор ношу, работая на участке). В тот момент я даже и не предвидел возможность, что это была не она. Само собой, Лаура с нею связывалась. Другого объяснения не было. Не было обиды и в том, что число перекрещенных вертикальных жердей в изгороди между нею и мной выражалось моей любимой цифрой: либо 9, цифрой, которая одна из всех голубых электронных на моих часах давала общую сумму пять, которая, сложенная с «четверкой», которую образовывала перевернутая головка девятки, возвращала меня опять к 9, как тому и быть суждено. Я вышел на коврик у порога и закрыл за собою дверь, повернув разок ручку, чтоб убедиться, что сам себя не запер. На полпути к ней услышал, как внизу, у реки, ухает какой-то рыбак. Голова д-ра Робертсон была повернута в ту сторону, будто она вслушивалась в уханье всем лицом. Как будто она все еще не понимала, как действует звук, где и как он попадает в голову. Уханье смолкло. Наверное, попалась четырнадцатидюймовая или какая там хороша для форели[8]. Когда я подошел достаточно близко, чтобы услышать ее, она произнесла: «Чарльз».