– Многое прояснится, когда извлекут пули, но тут, похоже, пользовались каким-то глушителем. Может, в мусоре обнаружится простреленная картофелина… Соседи упоминали о криках, однако для данного дома это довольно частое явление. – Детские крики? – Ты думаешь, – ехидно глянув на меня, уточнил Эддисон, – что Ронни молча стоял и смотрел, как убивают его родителей? – Он не сбежал с моего крыльца. Когда убийца оставила его там, он мог зайти в любой другой дом и попросить помощи, но мальчик остался именно там, где его посадили. Кстати, взгляните на ковер: разве есть хоть какие-то следы сопротивления в том месте, где он, должно быть, стоял? – Если б он хоть раз признался в службе опеки, что с ним происходило, то его, вероятно, не стали бы отправлять обратно домой, – Эддисон поскреб подбородок, – поэтому вполне вероятно, что, защищая отца, его приучили молчать. Кто-то достаточно влиятельный, кому он, вероятно, привык подчиняться, убедил его не говорить о насилии. – Несчастного малыша, вероятно, ждут годы психотерапии, – заметил судмедэксперт. – Неужели место этого преступления напомнило вам одно из прежних дел? Или вашей группе известно одно из подобных преступлений, которое передали в другое ведомство? – спросил Миньон. – Не припомню ни одного, – ответил Эддисон, – но на всякий случай мы всё проверим и сообщим, если что-то обнаружится. – А не встречалось ли вам нечто подобное? – спросила я, переводя взгляд с Эддисона на Миньона. – Не считая следов крови, картина вполне ясна. Простой, эффективный вход и выход вместе с ребенком. Явно заранее спланированный, учитывая характер соседских отношений. Похоже на то, что это не первая расправа, и если так, то какая еще чертовщина будет ждать нас дальше? Миньон с прищуром глянул на меня, встопорщив усы. – Вот уж благодарю… Разве эта ночка не похожа на жуткую чертовщину? – Матери научили меня делиться мыслями. Сбылись предсказания Эддисона – мы покинули этот дом почти в четыре утра. Один из полицейских сложил наши бахилы в пакеты для улик – на всякий случай – и отметил в журнале время нашего ухода. Округа продолжала спокойно спать, пространство за домом тускло освещалось горевшим на отдаленном крыльце светильником и парой уличных фонарей. За домом по другой стороне улицы маячил тесный ряд деревьев, а я так вымоталась, что от одного их вида у меня по спине побежали мурашки. Как это разумно, что на моей улице нет никаких деревьев, только широкие газоны… Эддисон слегка подтолкнул меня плечом. – Держись. Через полчасика уже встанет Марлен, и мы можем составить ей компанию. – Мы собираемся оккупировать кухню Вика… – Дом – Вика, а кухня – Марлен. – … и надоедать его матери, пока он не проснется? – Именно таков мой план. А что, как ты думаешь, она там будет готовить? Не имеет значения – все будет потрясающе, тем более что давешний ужин остался в какой-то другой жизни. Прислонившись к дверце машины, я разглядывала темные кроны деревьев. Оттуда не доносилось ни звука, и казалось странным в итоге обнаружить, что деревья так молчаливы. Странно и пугающе. – Знаешь, Шиван заставила меня возжелать марленовых слоеных вертушек с ягодно-кремовой начинкой. Брэндон ухмыльнулся, глядя на меня с другой стороны машины, и нажал клавишу брелока; блокираторы дверей с тихим щелчком поднялись. – Садись, hermana. Мы успеем выпить кофейку до того, как проснется Вик. – Видимо, это шикарный способ забыть о покойниках. Мы оба невольно оглянулись на злополучный освещенный дом, где еще лежали убитые старшие Уилкинсы, а их испуганным до ужаса и травмированным сыном занимались в больнице чужие люди. – Мы оставим ему одну чашку. Ну, или три четверти чашки. – Заметано. Я скользнула в машину, пристегнулась и закрыла глаза в ожидании того, когда мы повернем на автомагистраль, где кроны деревьев не нависают над самыми головами. Жила-была некогда девочка, которая боялась ночи. Ночь – не обязательно тьма. Темный чулан, темная комната, темный сарай… такие места могут измениться мгновенно. Вы можете разогнать их мрак – по крайней мере, попробовать. Тем не менее бывает и беспросветно темная ночь. Ночью обычно приходится стискивать зубы и пережидать, вне зависимости от того, что может случиться. Папа начал приходить к ней ночью, и тогда тьма изменилась. Он не бил ее, если она не сопротивлялась, если не возражала ему. Он мог целовать синяки, оставленные ей днем, называть ее своей доброй девочкой, своей прекрасной девочкой. Он мог спросить, не хочет ли она осчастливить его, чтобы папочка мог ею гордиться. Снизу из коридора до нее доносились крики ее мамы. В том доме все было слышно, не важно, где они находились. Поэтому она думала, что мама тоже могла слышать, когда ее папа стонал и кричал, и говорил, говорил, словно не мог молчать… Ее мама, должно быть, все слышала. Но она никогда не видела маму ночью. Видела только папу. 4 – Что ж, вы все собрались нынче охренительно рано. Услышав голос Стерлинг, я лишь вяло хлопнула ладонью по столу, слишком уставшая, чтобы поднять голову с него и взглянуть на нее. Через мгновение с чьей-то помощью мои пальцы прижались к чертовски горячему плотному бумажному стаканчику. Ладно, может, ради этого и стоило поднять голову. К тому же кофе оказался вкусным, с ванильным молоком, резко отличавшимся от откровенного пойла, который обычно наливали в кухоньке комнаты отдыха или в кафетерии. Этот напиток приготовили явно не в стенах Бюро. Его запах и вкус заставил меня выпрямиться, и я увидела, что Эддисон тоже заглатывает из чашки горячее топливо. Стерлинг, наблюдая за ним с кривой улыбочкой, вручила ему вторую порцию. Вик уловил любимые им ароматы кофе с ореховым молоком, который не пил на работе, считая, что настоящие суровые агенты пьют только черный кофе или еще какой-то бред в таком роде. Стерлинг работала с нами уже восемь месяцев – ее перевели к нам из периферийного отделения в Денвере, – и, еще не до конца осознав это странное обновление, мы одновременно уже не представляли без нее жизнь нашей группы, хотя совместная работа с ней в группе продолжала озадачивать нас. Она безусловно вписалась в наш коллектив как по компетентности и специализации, так и по характеру, однако… все это воспринималось в общем… странно. Вик со вздохом откинулся на спинку стула, машинально делая серию растяжек левой рукой, стремясь скорее восстановить эластичность кожи вокруг рубца на груди (также ставшего в известной степени причиной перевода Стерлинг в нашу группу). Прошел год с тех пор, как он получил пулю, защищая убийцу ребенка, которого мы тогда как раз арестовали. Вик схлопотал пулю, я зажимала рану ладонями, пытаясь остановить кровотечение до прибытия «Скорой помощи», а Эддисону пришлось задержать скорбящего отца за то, что тот стрелял в федерального агента. Это был чертовски скверный день. Вик попал в очень сложное положение, и оно длилось так долго, что мы предпочитали о нем не вспоминать, а начальство, воспользовавшись его длительным выздоровлением, в итоге вынудило его принять предложение о повышении по службе до шефа подразделения. Выбор ограничивался либо повышением, либо выходом в отставку, и Вик пока был не готов ко второму варианту, какие бы тайные надежды ни питала его жена. К счастью для всех здравомыслящих, он воспользовался своей новой властью и избавил нас с Эддисоном от сегодняшнего утреннего семинара, чтобы мы смогли изучить материалы по делу семьи Уилкинс. Притащив себе стул, Стерлинг устроилась рядом с нами, запасшись большой кружкой чая. – Так что там случилось и как я могу помочь? Следующие несколько часов тишину в конференц-зале нарушали лишь тихий перестук нажимаемых клавиш компьютера, скрип стульев и прихлебывание быстро исчезающего кофе. Наконец Стерлинг встала, потянулась и направилась в наш рабочий загон. Вернувшись, она притащила с собой кофеварку из кабинета Вика и коробку с капсулами, ненадежно удерживаемую согнутым пальцем. Тихо топчась за спиной Эддисона, дождалась, когда он перейдет на следующую страницу, и неожиданно спросила: – Поможешь мне? Брэндон, взвизгнув, дернулся вперед, больно ударившись о край стола. Вик закатил глаза и покачал головой. – Бубенчики, – проворчал Эддисон, – я повешу, черт побери, на тебя предупредительные бубенчики. Усмехнувшись, Стерлинг поставила перед ним коробку с капсулами. – Ты прелесть, – радостно заявила она и, обойдя стол, поставила кофемашину на стойку. Затем, подключив шнур к розетке, запустила процесс варки кофе. Насколько мы могли понять, до сих пор ФБР не имело причин замечать существование Уилкинсов. В архивах не было никаких известных предписаний, никаких гнусных прошлых связей – ничего, что могло бы привлечь к ним внимание федеральной организации. Их обширная история с правоохранительными органами, видимо, ограничивалась исключительно местным уровнем. Так почему же Ронни привезли к моему дому? Когда мой желудок начал скулить из-за ведра кофеина, выхлебанного после завтрака, я отправила Шиван сообщение, чтобы проверить ее состояние, узнать, что она сейчас поделывает и не пришла ли в себя после ночного кошмара. Приглашение ее на ланч меньше говорило о моем заботливом волнении, скорее напоминая извинение. В ответном послании она указала, где оставила мою машину, добавив, что ключи отдала в конторку дежурному. – Ланч с Шиван? – спросила Стерлинг. – Нет, если я не хочу его заморозить. – Тогда, может, закажем доставку? – сочувственно скривившись, предложила она. Через двадцать пять минут, посредством игры в «камень, ножницы, бумагу», мы определили, что Эддисону выпал жребий встретить курьера, но едва он поднялся со стула, как в конференц-зале появилась одна из дежурных стажерок, нагруженная пакетами с контейнерами и большой картонной коробкой с документами. Эддисон помог ей в целости и сохранности выгрузить их на стол, не дав разлететься по полу. – Спасибо, – сказала она, слегка зарумянившись. Мы со Стерлинг переглянулись, и та закатила глаза к небу. Взгляд Вика выразил покорность судьбе. Эддисону было присуще нечто такое, что притягивало к нему юных практиканток, точно валерьянка – кошек. Его вспыльчивым и неистовым покровительством и уважением пользовались все встречаемые им женщины, и такие качества его натуры казались им призывным гласом сирены. Насколько я могу судить, дело даже не в том, что он говорил или делал; просто самим своим присутствием в одном с ними помещении Брэндон невольно заставлял их краснеть и заикаться. Самое интересное, что сам он искренне ничего не замечал. Не имел ни малейшего понятия. Вик не позволял нам просветить его.