«Насколько я слышала, другого времени может не быть, – говорит Бьянка почти вызывающе. – Я знаю, какие сообщения приходят из других городов. Я знаю, сколько других городов уже вообще перестали посылать сообщения. Мы с тобой знаем, что нас ждет». «Если бы у меня было желание и дальше думать об этом сейчас, я бы осталась у себя в лаборатории, – отвечает ей Порция разгневанным притоптыванием. – Я не допущу тебя к кристаллу Посланника». У Бьянки дрожат педипальпы. «У меня даже был мой собственный кристалл, ты не знала? А Храм прознал и отнял его. А я была близка…» Порции не надо спрашивать, к чему она была близка. Бьянка одержима одной идеей: говорить с Посланником, отправить ответное сообщение этой быстро движущейся звезде. В Храме споры об этом возникают при каждой смене поколений – и в каждом поколении находится кто-то вроде Бьянки, кто не приемлет отрицательного ответа. За ними следят – всегда. Порция оказалась в отвратительном положении, потому что, если бы ее предоставили себе самой, она, наверное, поддержала бы Бьянку. Однако она находится под влиянием большинства – именно так самые важные решения принимаются в тех случаях, когда великие и достойные стоят на одной паутине и спорят. Старая гвардия Храма, жрицы прошлого поколения, считают послание священным и безупречным. Путь народа Порции состоит в том, чтобы лучше его ценить, познавать те скрытые глубины послания, в которые пока никто не проник. Не им пытаться вопиять в темноту, привлекая внимание Посланника. Проходя в вышине, Посланник наблюдает за всем. Вселенная упорядочена, и Посланник – доказательство тому. С каждым поколением немного больше голосов выражают несогласие, но пока превалирует прежний стойкий мем. Ведь разве Посланник не вмешался во время великой войны с муравьями, когда никому не понадобилось просить о помощи? Если в планы Посланника включена помощь народу Порции, тогда эта помощь придет без всяких просьб. «Зачем ты пришла ко мне? Я не пойду против Храма», – говорит ей Порция как можно решительнее. «Потому что я помню тебя еще с тех времен, когда мы были настоящими сестрами. Ты хочешь того же, что и я, просто не настолько сильно». «Я не стану тебе помогать, – заявляет Порция, и ее усталость добавляет фразе непререкаемости. – Да и вообще сейчас нельзя обращаться к Посланнику с ответом. Нашим людям Храм нужен как источник уверенности. Твои эксперименты, скорее всего, лишат их этого – и ради чего? Ты не добьешься желаемого – и это вообще недостижимо». «Я хочу кое-что тебе показать». Бьянка неожиданно подает сигнал – и несколько самцов вносят подвешенное между ними тяжелое устройство, двигаясь боком, и ставят свою ношу на туго натянутый пол, который под весом немного прогибается. «Давно известно, что некоторые вещества странно реагируют с металлами, – напоминает Бьянка. – При соединении в должном порядке по металлам и жидкостям идет некая сила. Ты должна помнить такие эксперименты со времен нашего обучения». «Курьез, и только, – вспоминает Порция. – Это используют, чтобы покрыть металл другими металлами. Помню, что какую-то муравьиную колонию убедили взяться за эту работу, и они создали удивительные вещи. – Эта память из времен относительно невинной юности придает ей немного сил. – Только очень много едких испарений. Такая работа подходит только муравьям. И что?» Бьянка занимается своим устройством, которое напоминает те эксперименты из памяти Порции: в нем тоже есть отделения с веществами внутри других веществ, соединенные прутьями из металла. Однако у него есть и другие металлические детали: металл, вытянутый так тщательно, что толщиной он напоминает шелковую нить. Эта металлическая нить туго закручена в колонну. В воздухе что-то меняется, и Порция ощущает, как ее волоски топорщатся, словно в приближении грозы: это явление всегда порождает вполне резонный страх из-за того ущерба, который природный огонь может нанести городу. «Эта моя игрушка находится в сердце невидимой паутины, – объясняет ей Бьянка. – С помощью тщательной регулировки я могу дергать нити этой паутины. Ну, не чудесно ли?» Порции хочется сказать, что это чепуха, но она заинтригована – и идея какой-то всеохватывающей паутины привлекательна на интуитивном уровне. Как иначе они могут соединяться с?.. «Ты хочешь сказать, что эта паутина – как раз то, через что с нами разговаривает Посланник?» Бьянка мечется вокруг своего нового устройства. «Ну, должен же быть какой-то контакт, иначе как бы мы получали послание? А Храм все-таки не желает задумываться. Послание просто «есть». Да, я нашла огромную паутину вселенной – паутину, на которой Посланник играет свое послание. Да, я могу отправить наш ответ». Даже для Бьянки такая похвальба – смелая и пугающая. «Я тебе не верю, – принимает решение Порция. – Если бы это можно было сделать, ты уже это сделала бы». Бьянка гневно топает. «А какой смысл звать Посланника, если я не услышу его слов? Мне нужен доступ в Храм». «Ты хочешь, чтобы Посланник тебя узнал, заговорил с тобой. – Значит, этим экспериментом движет эго Бьянки. Она всегда была такой – всегда рвалась помериться лапами со всем на свете. – Сейчас не время». Порция снова чувствует безмерную усталость. «Сестра, у нас больше не осталось времени. Ты же это понимаешь, – канючит Бьянка. – Дай мне осуществить мой план. Я не могу предоставить это следующим поколениям. Даже если бы я могла передать это Понимание, будущих достойных поколений просто не будет. Сейчас – или никогда». «Будут новые поколения. – Порция не вышагивает эти слова – только мысленно их складывает. – Фабиан их видел: живут, как звери, на руинах наших городов, головы забиты Пониманиями, которыми они не могут воспользоваться, потому что вся архитектура мира их матерей исчезла. И какой тогда прок от науки? Какой прок от Храма? Какой прок от искусства, если выжили столь немногие, что им остается только питаться и спариваться? Наши великие Понимания будут отмирать, поколение за поколением, пока оставшиеся в живых не забудут, кем мы были». Однако эта мысль не завершена: что-то не дает ей покоя. Она ловит себя на мыслях об отборе Пониманий: те потерянные выжившие, видимо, будут иметь какие-то давние Понимания, которые будут помогать им при охоте, и те отпрыски, которые унаследуют эти примитивные Понимания, станут новыми властелинами мира. Однако они унаследуют не только это… Порция вскакивает, наэлектризованная энергией, словно случайно прикоснувшись не к тому концу установки Бьянки. Ей пришла в голову безумная мысль. Невозможная мысль. Мысль о науке. Она дает сигнал своим помощникам-самцам и спрашивает, вернулся ли Фабиан. Он вернулся – и она требует его позвать. «Мне надо поработать в лаборатории, – говорит она Бьянке, а потом нерешительно замирает. Бьянка и так уже наполовину безумна, она – опасный индивидуалист, потенциальный революционер, но никто и никогда не отрицал, что у нее блестящий ум. – Ты мне поможешь? Мне понадобится вся возможная помощь». Бьянка явно изумлена. «Для меня будет честью снова работать с моими сестрами, но…» Она не заканчивает эту фразу, но переводит взгляд на свою установку: она отключена и больше не напрягает воздух невидимой паутиной. «Если мы добьемся успеха, если выживем, я приложу все силы, чтобы донести твою мольбу до Храма. – И еще одна бунтарская мысль, принадлежащая самой Порции. – Если мы выживем, то добьемся этого своими силами, а не с помощью Посланника. Сейчас мы остались одни». 4.5 Мечты древних – Мейсон! Задремавший над своей работой Холстен вздрогнул и чуть не упал с кресла. Гюин стоял у него за спиной. – Я… э… что-то случилось? Секунду он ломал голову, пытаясь вспомнить, успел ли он уже закончить те переводы, которые заказывал капитан. Но – да, он отправил их лично Гюину вчера, так ведь? Неужели тот уже их прочел? По лицу Гюина ничего понять не удавалось. – Мне нужно, чтобы ты пошел со мной. Тон вполне мог соответствовать предположению, что Холстена должны сейчас расстрелять за какое-то предательство, направленное против диктаторского режима Гюина. Только отсутствие сопровождающей группы безопасников немного успокаивало. – Ну, я… – Холстен неопределенно махнул рукой в сторону своего пульта, но, по правде говоря, в последние несколько дней он растерял интерес к работе. Она стала однообразной, утомительной и на чисто личном уровне, гнетущей. Возможность сделать перерыв – пусть даже и в обществе Гюина – стала невероятно привлекательной. – Что тебе надо, шеф? Гюин жестом велел ему идти следом, и, сделав несколько поворотов в коридорах «Гильгамеша», Холстен догадался, что они направляются к отсекам шаттлов. Этот путь он вспоминал без всякой теплоты. Кое-где еще видны были следы от пуль, которые ремонтники еще не успели устранить. В этот момент те далекие и одновременно недавние дни почти вернулись, и он чуть было не совершил ошибку, заговорив о прежних временах с Гюином. Он еще успел остановиться. Скорее всего, Гюин просто бесстрастно на него посмотрел бы, но существовала крохотная возможность того, что он захочет-таки поговорить о неудавшемся бунте – и что тогда делать Холстену? Был только один вопрос, который занимал его мысли в те долгие дни после того, как их с Лейн привезли обратно на «Гильгамеш». Сидя в одиночном изоляторе – как и Лейн и все члены команды Карста, – он перебирал все события снова и снова, пытаясь понять, какие слова и поступки Гюина были блефом, а какие были хладнокровно-преднамеренными. Тогда ему хотелось поговорить об этом с Карстом, но шанс так и не представился. Насколько та отчаянная миссия спасения соответствовала плану, и какая ее часть была импровизацией Карста? Он всегда считал начальника службы безопасности недалеким громилой, однако в итоге этот человек зашел нелепо далеко, чтобы вернуть заложников живыми. «Я у тебя в долгу, Карст», – мысленно признал Холстен, однако он не мог определить, в долгу ли он у Гюина. – А мы?.. – обратился он к спине капитана. – Мы направляемся на станцию, – подтвердил Гюин. – Надо, чтобы ты кое на что посмотрел. – Там какой-то текст или?.. Он представил себе, что весь день придется переводить предупредительные надписи и этикетки для все более непонятного Гюина. – Ты же классицист. Ты не только переводами занимаешься, так ведь? – повернулся к нему Гюин. – Артефактами, да? – Ну да, но ведь техники… Холстен вдруг понял, что Гюин ставил его в неловкое положение настолько часто, что с его появления он не произнес вслух ни одной четко построенной фразы. – Техники хотят услышать другое мнение. И мне нужно другое мнение. Они вошли в отсек шаттла, где их уже ждал готовый к полету кораблик: люк открыт, пилот стоит рядом, читая что-то с планшета. Холстен предположил, что это – одно из тех одобренных произведений, которые Гюин вывел из обширной библиотеки «Гильгамеша», хотя среди экипажа велась оживленная торговля неодобренными книгами – текстами и съемками, которые должны были находиться в системе под замком. Гюин из-за этого ярился, но, похоже, прекратить не мог, и Холстен втайне подозревал, что это происходит благодаря тому, что цензура, которую он приказал Лейн ввести, не могла помешать главному нарушителю, а именно – самой Лейн. – Ты должен радоваться возможности самому пройтись по спутнику, – напомнил Гюин, когда они заняли свои места и пристегнулись. – По следам древних и все такое. Мечта классициста, я бы считал. Насколько мог судить Холстен, мечта классициста скорее заключалась в том, чтобы предоставить опасную работу другим, а самим сидеть и писать научный анализ работ древних, а позже, по мере развития своей карьеры, анализ работ других специалистов. Помимо этого (и о чем он никогда не скажет Гюину) к нему пришло гнетущее осознание: древние ему перестали нравиться. Чем больше он о них узнавал, тем больше видел в них не покоряющих космос богоподобных идеальных созданий, какими раньше рисовало их его образование, но чудовищ: неуклюжих, драчливых, близоруких чудовищ. Да, они создали технологии, которые по-прежнему оставались недостижимыми для поколения Холстена, но все обстояло именно так, как он и опасался: сияющий пример Старой Империи заставил всю цивилизацию Холстена совершить роковую ошибку подражания. Стараясь стать древними, они решили собственную судьбу: им не достичь ни тех высот, ни каких-либо иных, что обрекает их на вечную посредственность и зависть. Перелет к станции был коротким: разгон почти сразу же перешел в торможение: пилот умело оперировала физическими законами, поддерживая связь с «Гильгамешем» и той диспетчерской, которую создали на станции. Станция представляла собой несколько колец, нанизанных на центральный цилиндр с невесомостью, где по-прежнему находился самый целый из всех термоядерных реакторов Старой Империи, какие когда-либо были найдены. Команде Лейн почти без труда удалось восстановить подачу энергии на спутник: древние устройства были готовы начать работу после своего тысячелетнего сна. Именно эта безупречно-изящная технология за счет подражания и повторения породила системы «Гильгамеша», доставившие их в дальний космос с потерей считаных процентов человеческого груза. Благодаря тому, что часть колец уже вращалась, в некоторых частях станции установилась почти нормальная сила тяжести, чему Холстен был несказанно рад. Он толком не знал, что увидит, сойдя с шаттла, – но это первое кольцо станции уже было тщательно обследовано и описано, а затем и обжито сильно увеличившейся командой инженеров Лейн. Они с Гюином попали в поток энергии, шума и суеты: помещения и коридоры были заполнены свободными от работы технарями. Тут находились и импровизированный буфет с готовой едой, и рекреации, где установили экраны для показа съемок из архивов «Гильгамеша». Холстен успел заметить какие-то игры, тесные объятия и даже, кажется, какое-то театральное представление, что моментально прервалось при виде Гюина. Под присмотром Лейн инженерная группа превратилась в трудолюбивую, но непочтительную команду, и Холстен подозревал, что их Великий Вождь не пользуется всеобщим уважением. – Ну и где эта штука? – спросил Холстен. Его все сильнее занимали мотивы Гюина, поскольку, на его взгляд, тут не могло быть ничего такого, что требовало бы консультации классициста с его личным присутствием: все можно было решить удаленно. «Тогда зачем Гюин меня сюда притащил?» Возможных ответов было несколько, но ни один Холстену не нравился. Главной была мысль о том, что никакая связь между станцией и «Гильгамешем» не была особо защищенной. Любой, хоть немного разбирающийся в этих вопросах, теоретически мог ее прослушивать. Конечно, ни у кого и не могло быть чего-то такого, что требовало бы секретности, так ведь? А может, и было. Содрогнувшись, Холстен прошел за Гюином через первую кольцевую секцию до люка перехода в следующую.