Подняв кружку, он делает большой глоток, желая утопить в нем свои страхи. Воин Одина не должен бояться, но в одиночестве можно позволить себе слабость. Никогда еще не сталкивался Витарр с подобными тягостями. Теперь, когда всем известно, чье же дитя носит в своем чреве Руна, должен он защитить не только себя, но и ее. При мыслях о не рожденном еще Эйнаре сердце его полнится незнакомой тревогой. Не то это радостное волнение, что ощущают родители перед встречей со своим ребенком, плотью своей и кровью, нет. Оно тягостное и холодное, сковывающее зыбким страхом. – Могу я выпить с тобой? Вздрагивает Витарр, оборачивается, глядя на Хакона, стоящего подле стола. Лицо Медведя спокойно и пусто, взгляд холоден, но нет в нем угрозы. Все, что видит в нем Витарр – мрак, поселившийся в Хаконе после пропажи Ренэйст. До похорон мрак этот был еще не столь заметен, но стоило только сгореть погребальному костру, как Медведь замкнулся в себе. Словно бы до того, как погребальный костер ее был сожжен, в нем теплилась надежда на возвращение Ренэйст. Кивнув, жестом предлагает он берсерку сесть с ним за один стол. Опускается Хакон на лавку по другую от него сторону, ставит на стол кружку, подобную той, из которой пьет сам Витарр, и наполняет ее из стоящего подле сосуда до самых краев. Молчит Витарр, наблюдая за ним, и ждет, что же Медведь ему скажет. Не может такого быть, что настолько сильно хочет Хакон выпить, что садится с ним за один стол. Затягивается молчание, становится тревожным. Подняв кружку, Хакон делает глоток, смакуя пойло на языке, и только тогда произносит: – Мне жаль, что все вышло именно так. И не ясно, о чем именно он говорит – о том, что случилось в тот роковой миг на озере? О том, что Ренэйст погибла? Или о том, что все происходящее непременно приведет их к междоусобице? Витарр кривит губы, качает сокрушенно головой. И что же должен он ответить? Какого ответа Медведь ждет от него? – Этого стоило ожидать. В конце концов, сама Исгерд ярл взялась за дело. Не стоит думать, что все окончится малой кровью, нет. Эта змея будет терзать всех нас до тех пор, пока не получит все, до последней капли. На одно мгновение, признаться, лишь на одно жалкое мгновение я решил было, что люди прислушаются к тебе и кошмар этот останется позади, но я слишком наивен. – Какая ей выгода от надвигающейся войны? – Кто же ее знает? Все, чего она жаждет, так это власти. Может, надеется на то, что сама сможет занять престол. Только вот те, кто пойдет за ней, глупцы. Разве что слепец не увидит, насколько она коварна и хитра. Эта подлая женщина пойдет по головам, лишь бы достичь своей цели. В иное время меня бы, быть может, это даже восхитило. Замолчав, Витарр делает еще глоток и, с громким стуком вернув кружку на место, произносит на выдохе: – Не женщина, а самая настоящая змея с женским ликом. Хакон смотрит на него внимательно, слушает каждое сказанное слово. В душе Витарра ворочаются сомнения; может, Медведя подослали для того, чтобы его убить? Ганнар конунг умер в Великом Чертоге, окруженный выпивкой, и если это было убийство, то так просто убить его мог лишь тот, кому конунг доверял. Чем возлюбленный почившей дочери не человек, достойный доверия? Но вместо того чтобы лишь сильнее подкармливать безумные догадки Витарра, Хакон морщит нос, словно бы собираясь сплюнуть. Выражение полного презрения застывает на его лице, когда начинает берсерк говорить: – С трудом верится, что одна женщина на подобное способна. – Уж поверь, женщины способны и не на такое. Ренэйст и вовсе протащила меня без ведома отца на его же драккар, и никто ей в этом не помог. Разве что только ее хитрость, да только сестра уж точно в этом уступает владычице Трех Сестер. Витарр смеется тихо, вспоминая, как путешествовал в бочке, словно сельдь. Теснота и гадкий запах промокшей древесины, пахнущей рыбой, волновали его далеко не так сильно, как то, что могли бы с ним сделать, если бы нашли. Если бы Ренэйст не вмешалась, вступившись за брата и закрыв его грудью от гнева отца. Крошечная и тоненькая, как иголка, едва способная удержать в руках меч – и конунгу дерзить. Воспоминания о сестре пробуждают в Братоубийце неутихающую боль утраты. Молчат они оба тревожно, погруженные в свои думы, и рой мыслей мечется в его голове, желая вырваться наружу. Подняв кружку, одним могучим глотком осушив ее содержимое, Витарр наполняет ту снова. – Мне ее не хватает. Рены. Я так и не смог стать ей братом, которым должен был стать. – Она никогда не держала на тебя зла, – отвечает Хакон, следуя его примеру. – Она почти не говорила о том, что произошло тогда, и о брате вашем знаю я ничтожно мало, но Ренэйст всегда винила именно себя в том, что случилось. Как-то раз она спросила у меня, изменилось ли бы хоть что-то, если бы она все же вышла за тобой на лед, и я не знал, что ответить. Единственным, кто мог дать ей ответ, был ты, но она так и не решилась задать тебе этот вопрос. – Единственное изменилось бы: выйди она со мной на лед, у конунга, возможно, остался бы только старший сын. Нас обоих за непослушание поглотила бы богиня Вар, на этом все и закончилось бы. Они замолкают, думая каждый о своем, и нависшая тишина не кажется такой угнетающей. Привыкший к одиночеству, Витарр ощущает себя чуждо среди людей, ему так и хочется сбежать, лишь бы никому на глаза не попадаться. Увы, если хочет он стать конунгом, то не может больше и речи быть о том, чтобы скрываться в тени. У всех на виду должен быть юный конунг, не может у него быть тайн от своего народа. Витарр еще не конунг, но начать изменения стоит уже сейчас. Опустошив кружку, Хакон поднимает на него взгляд: – Разве не должен сейчас ты быть подле своей женщины? – Не хочу тревожить ее сейчас. Руна сразу поймет, что меня что-то гложет, беспокоиться начнет. В ее положении она должна думать о благополучии ребенка, а не моем. Вернусь, когда она будет уже спать. Ему вовсе не хочется, чтобы она чувствовала запах пойла, исходящий от него, но сейчас Витарр не видит иного способа снять груз со своей души. Он не уверен, что в будущем все сложится благоприятно. Предсказание, сделанное Сагой, повторенное ею множество раз, душит и губит его. Если, согласно предсказанию вельвы, один из них должен убить другого, что же будет теперь, когда Ренэйст погибла? Неопределенность душит его. Мешает спать. Витарр ощущает ответственность, к которой никогда не был готов. – Ты уверен, что готов отказаться от титула конунга? – Он никогда для меня не был важен. Я понимал, что должен буду стать конунгом, но лишь потому, что сердце мое выбрало Ренэйст и она ответила на мои чувства. Ей было суждено стать следующей кюной по воле отца. Хакон прерывается, чтобы сделать глоток. Витарр наблюдает за тем, как под кожей двигается его кадык. Наконец он продолжает говорить: – Мне нужна была женщина, а не титул. Потому, раз ее больше нет, то и от титула прока мне никакого не будет. Если столь сильно волнует это, то я поддержу тебя при выборе нового конунга. Я уверен, что Ренэйст хотела бы этого. Эти слова ранят его. Беззащитным делают. Дышать тяжело становится, руки дрожат, беспокойство кружит голову. Ему лишь хочется, чтобы все это закончилось, чтобы в жизни появился покой и порядок. Уверенность в том, что все им сделанное – правильно. Если бы на его месте был Хэльвард, было бы ему так тяжело? Или же титул «любимого сына конунга» спас бы его от подобной участи? Воспоминания о Хэльварде причиняют ему муку. Пробуждают давно забытую обиду и дух соперничества, что был между братьями. И забыть успел, что сокрыл подобные чувства за обидой и страхом, которые сковали его вместе с ледяными водами озера. Теперь еще и Ренэйст. Чудится Витарру, что брат и сестра стоят у него за спиной, смотрят с осуждением. Считают, что это он должен был умереть, а не они. Ренэйст, вероятно, ненавидит его гораздо сильнее; быть может, если бы не согласилась ему помогать, то была бы жива. От этих мыслей ком встает в горле, и Витарр делает несколько больших глотков. – Откуда ты знаешь, – спрашивает он, поставив опустевшую емкость на стол, – что хотела бы она этого? Мы не были близки, я не был ей братом, которого бы она хотела видеть подле себя. Ее побратимы и те были ей ближе, чем я. – Даже если так, все, чего Ренэйст желала – это свободы. Необходимость занять место наследника конунга тяготила ее с того самого мига, как погиб Хэльвард. Если бы только Ганнар конунг изменил свое решение, то это освободило бы ее. Однако я хорошо знал мою Ренэйст. Она желала быть тебе сестрой и в первую очередь согласилась на это ради тебя, Витарр. Думая о Ренэйст после слов Хакона, Витарр представляет ее перед собой, но не взрослую воительницу, а маленькую девочку, оставленную им на берегу озера. Упрямую и озорную, с красным от холода носом и глазами, полными слез. Брошенную всеми и получившую взамен лишь тяготы чужой судьбы. Действительно ли могла желать она того, чтобы Витарр был ей братом? Смотрит на него Медведь внимательно, наблюдает за изменениями, происходящими на чужом лице. Смятение и страх Витарра ему вполне ясны. Тяжело принять то, что был не прав, что считал врагом того, кто желал быть к тебе ближе всех. Кажется, в роду Волка нет ни одного человека, который смог бы стать счастливым. Они продолжают сидеть в Великом Чертоге до тех пор, пока кувшин не пустеет, и больше не говорят друг другу ни слова. Глава 4. Клятва Радомир ненавидит сновидения. Утомленное долгой дорогой и голодом тело не может больше противиться усталости, а чары Мойры и вовсе лишают его такой возможности. Вокруг него лишь тишина и темнота, такая вязкая, что он почти может к ней прикоснуться. Ведун крепко закрывает глаза, не желая видеть ничего из того, что прокля́тый Дар хочет ему показать. В звенящей тишине, окружающей его, Радомир совершенно один. Холод касается кожи, забирается под одежду, и он обхватывает себя руками, стараясь избавиться от ужасного этого чувства. Все будет хорошо, пока он держит глаза закрытыми. Все будет хорошо, пока он может совладать с происходящим. Ему лишь нужно переждать, дождаться, когда сможет проснуться, и тогда все это закончится. Но что-то не так. Радомир ощущает, что не один больше, чувствует, что рядом с ним кто-то есть. Кто-то приближается, оказывается совсем рядом, и, когда сердце его начинает стучать так громко, что заглушает остальные звуки, сквозь беспокойство это пробивается к нему женский голос: – Радомир. Жмурится он так крепко, как только может, разве что ладонями глаза не закрывает. Собственное тело кажется ему чужим, словно бы и не его вовсе. Слишком легкое, слишком расслабленное, слишком… Ведун, кажется, никогда в жизни не был в подобном состоянии покоя. Оно ему незнакомо, и потому нельзя довериться обманчивому этому чувству. Помнит Радомир прекрасно, как засыпал в доме ведуньи. Ей даже чары свои пришлось на нем использовать, чтобы заставить сомкнуть глаза. Подлый поступок, абсолютно ему непонятный. Он проделал такой огромный путь сквозь пустыню, и за все это время они с Ренэйст спали всего несколько раз. Может, ему сон не так уж и нужен? Бодрствуя, может он контролировать собственный Дар, не позволять видениям дурманить голову. Использовать его силу лишь тогда, когда это нужно ему самому. Во снах же все иначе, здесь ведун оказывается во власти Дара и должен видеть все, что только пожелают ему показать. С младенчества, когда Дар в нем только пробудился, почти каждую ночь Радомир пробуждался от кошмаров. Отец говорил, что он должен быть стойким. Выдержать эту напасть, дабы, став старше, приручить непокорные силы их предков. Радомир вырос, но ничего не изменилось. Наоборот, стало лишь хуже. Словно бы сопротивление его делает только хуже, но он и не просил награждать его Даром. Ведовство куда больше похоже на проклятье, чем на Дар. Что бы Мойра ни пыталась ему доказать, он ни за что не изменит своего мнения. Радомир упрям. Жители Большеречья часто любили повторять, что упрямством пошел он в отца. Святовит и хмур был, и зол, но справедлив. И помочь мог, и наказать. Старик Ратибор рассказывал как-то, когда Радомир был еще ребенком, что и вовсе считали они, что гордец этот так и останется отшельником. Хмурый его взгляд из-под густых бровей да плотно сжатые губы отпугивали всех красавиц-невест, ни одна даже смотреть на ведуна не хотела. Да и какой родитель добровольно отдаст свою дочь в жены ведуну? Их уважают, но боятся, сторонятся, оставляя на растерзание собственному Дару. Только вот матери Радомира, Ясне, негласный закон словно бы и не был писан. Оказался мил Святовит ее сердцу, и только рядом с ней он словно бы сбрасывал с себя личину могущественного ведуна. Все это знает Радомир лишь по рассказам старика; сам он был слишком юн для того, чтобы запомнить, какими родители были друг с другом. Он-то и лица отца не помнит точно, только имя ему и осталось. Имя и ненависть, что пробуждается в нем каждый раз, когда оно звучит. Может, виной всему пугающая мысль о том, сколь сильно похож Радомир на отца, что добровольно отдался врагу на растерзание? Хмурый и нелюдимый, получивший от Святовита не только тяжелый взгляд, но и могущественный Дар, смог позволить он себе быть обычным мальчишкой лишь подле Весны, покорившей его сердце. Если история повторяется, то он ни за что не позволит, чтобы ее исход для Весны был таким же. – Радомир. Голос звучит снова, и жмурится ведун только сильнее. Знакомым он чудится, таким родным, что сердце сжимается болезненно. Где бы мог он его слышать? Сновидения никогда не приносят ему ничего хорошего. От них одни только беды, сны терзают его, лишают покоя. Вновь становится он жертвой своих сновидений, и от беспомощной слабости ярость лишь сильнее клокочет в нем. Рычит ведун сквозь крепко стиснутые зубы, стискивает дрожащими пальцами темные пряди волос, отросших за время их путешествия. Кто бы ни звал его – он не обернется. Плечи его накрывают женские руки; ладони настолько тонкие, что едва можно ощутить это прикосновение. Радомир вздрагивает, словно бы обожженный этим касанием, но своих рук от лица не убирает. Чудится ему, словно бы это Весна подле него стоит, ждет, когда посмотрит на нее. Только как Радомир посмотрит в глаза ей, даже если лишь в собственном видении? Чувствует он себя так, словно подвел ее. Должен был остаться рядом, плечом к плечу встретить все испытания, а вместо этого оставил одну. Возлагает он на себя слишком большую ношу. Отказывается видеть, что ничего не мог сделать с этим. С самого детства только и слышит Радомир о том, какая ответственность на него возложена, и как бы ни противился ей, только вот стал неоправданно строг к себе. Словно бы нет у него права на ошибку, права на слабость. Словно бы не заслуживает он помощи. Сломленный одинокий ребенок. – Радомир… – Нет, – рычит он, сильнее стиснув волосы в руках, – нет, не смей. Оставь меня одного. Руки исчезают с его плеч, и вместо этого его заключают в крепкие объятия. Пошатнувшись, с трудом устояв на ногах, Радомир сжимается, пытаясь вырваться, но у него не получается. Тело не слушается, ему не хочется покидать пленительные объятия, дарящие покой и тепло. Все кажется ему, что ощущал он эти объятия раньше, что обнимали его так нежно и трепетно, только для того, чтобы узнать, кто же сейчас подле него, придется открыть глаза. Откроет – не сбежит от видения. Будет вынужден увидеть его от начала и до конца. Радомир не считает себя трусом, но так он устал от этого Дара, что из одного лишь упрямства силится противиться ему.