– Ты действительно хочешь быть один? Объятия эти лишают его воли, подчиняют себе. Нет, не хочет. Слишком долго Радомир был один, оставленный всеми и нелюдимый. Из хмурого, одинокого ребенка превратился ведун в закрытого юношу, не желающего подпускать кого-то к себе настолько близко, чтобы разглядеть можно было, что же творится в его сердце. Голос этот убаюкивает настороженность, подчиняет практически, и медленно открывает солнцерожденный глаза. Яркий свет заставляет его тут же зажмуриться. Ахнув от неожиданности, Радомир поднимает руку к лицу, прикрывая глаза, и, стоит только привыкнуть к свету, оглядывается по сторонам. Он дома. Безусловно, это родное его Большеречье, целое и не сожженное дотла захватчиками. Видит Радомир людей, занимающихся своими делами, детей, что водят хороводы, распевая песни и хохоча звонко. И нет среди них отголосков тьмы, безутешного горя, что бросило тень на их народ после встречи с детьми Луны. Словно и не было ничего. – Как это возможно? – В твоих видениях возможно все, Радомир. Руки, обнимающие его, точно не Весне принадлежат. Рассматривает он тонкие запястья, ладони, на подушечках пальцев которых заметны мозоли, что остаются обычно, если хозяйка их любит прясть. В воспоминаниях его всплывает кресло-качалка, столь любимое его матерью, и веретено, стоящее перед ним. Когда Радомир оборачивается, она смотрит на него спокойными карими глазами, от уголков которых тянутся лучики морщин; улыбается слишком много, словно озорная девчонка, а не женщина, умудренная опытом прожитых лет. Такой ее и запомнил Радомир, вечно юной и улыбчивой. Не хочется ему вспоминать ту бледную тень, что осталась от нее после того, как свет покинул Ясну навсегда. – Ты ненастоящая. Улыбается ему Ясна, вновь руки тянет, но делает Радомир шаг назад. Смотрит на нее загнанным зверем, всю беспомощность свою перед ней ощущает. Захлестывают его боль и обида, душат кислым привкусом на корне языка. – Сейчас я – лишь то, что ты должен увидеть. – Я не хочу тебя видеть. Ясна смеется звонко и мягко, и смех ее похож на перезвон горного ручейка. Нет в нем ни яда, ни злобы, но Радомир не из тех, кому нравится, когда над ним смеются. Все неодобрение свое демонстрирует он одним только взглядом, а после отворачивается, не желая смотреть. Сердце бьется так сильно, что, должно быть, и она может услышать его стук. Подойдя ближе, она накрывает его плечо ладонью своей с нежностью, с которой лишь мать может прикасаться к своему ребенку. – Драгоценный мой, то, что ты хочешь увидеть, и то, что ты должен увидеть, далеко не всегда одни и те же вещи. Мне несложно понять, почему ты так зол. То, сколь сильно я пред тобой виновата, невозможно описать словами. Подло. Радомир не находит в себе силы для того, чтобы сбросить ее руку со своего плеча. Столько лет он мечтал увидеть ее хоть раз, втайне надеялся, что Дар позволит им встретиться. Теперь, когда она рядом, ведун, представляющий их встречу из раза в раз, не знает, что сказать. Они стоят, босые, на согретой солнечным светом изумрудной траве, и так скучает Радомир по дому… Он скучает по тому идеальному миру, которым казалось ему Большеречье в те славные дни, когда ведун даже не думал о том, что может быть иначе. – Ты оставила меня, – произносит он надломленным голосом, не спеша смотреть на нее вновь, – знала, как сильно была мне нужна, и все равно оставила. Как ты могла? Я был совсем ребенком, как я мог справиться со всем, что происходило со мной, один? Радомир знает – это не она. Не мама, которая могла бы объяснить все, что происходило у нее на душе в тот миг, когда дух ее покинул тело. В голове юного Радомира просто не укладывалось то, как могла она просто уснуть – и не проснуться. Совсем еще юная, Ясна не смогла жить без любимого мужа и потому позволила отчаянию захлестнуть себя. Разве мог он знать, что любовь может быть разрушительной? Хватка ее на его плече становится лишь крепче. Второй рукой прикасается она нежно к его лицу, надавливая на подбородок, и заставляет посмотреть на себя – мягко, но настойчиво. Они смотрят друг на друга, и теперь Радомир видит, что глаза ему действительно достались от матери. Ее пальцы скользят от подбородка выше, убирают с лица мешающую прядь русых волос, и теперь Радомир не старается ускользнуть от ее касаний. Она ненастоящая, но все еще его мать. – Ты так вырос, Радомир, – шепчет она, и слезы застилают ей глаза. – Для меня, Радомир, никого ценнее тебя не было, но люди не всегда могут справиться со своим горем. Я хотела остаться с тобой, больше всего на свете хотела быть той, кто будет о тебе заботиться, но мое сердце оказалось слабо. Мне не представить, как сильно напуган ты был. Как тяжела была ноша, которую взвалил мой уход на твои плечи. Но все, что я хочу сказать тебе: не нужно пытаться быть кем-то другим, Радомир. С самого детства только и слышишь ты, как похож на отца, и разве не потому так свирепо отворачиваешься от своего Дара? Больше не может он сопротивляться. Склоняет ведун голову, прижимается к грубоватой ладони, нежно оглаживающей его щеку, и покорно закрывает глаза. На него возлагали столько надежд, как на последнего ведуна, оставшегося в Большеречье, но потому же и сторонились. Говорили, как сильно похож он на Святовита, но слова эти не звучали, как похвала. Радомир не мог понять, кем он является и кем должен стать. Действовал по наитию, слушая редкие советы, и ненавидел Дар, полученный с кровью отца. Ему хотелось быть кем угодно, но не его сыном. Во всех своих бедах винил Радомир отца до этого дня, в смерти матери обвинял, в слабости и трусости, ведь ни один солнцерожденный по доброй воле в плен к детям Луны не пойдет. А сам побратался с луннорожденной. Держит путь свой в холодные земли извечной ночи, желая спасти свой народ, и делает это по доброй воле. Кто же он теперь? Трус? Слабак? – Я лишь хотел знать, кто я такой. Кем могу быть. Каждый, с кем я говорил, видел во мне кого-то, но я не мог понять, кого именно. Меня? Или тень моего отца? Лишь очередной ведун, владеющий Даром, или нечто большее? Подле меня никого не осталось, кто мог бы помочь мне понять. Я сторонился людей, я был нелюдим, но и это не помогло. И улыбается она так, будто все, что он говорит, ей понятно. Словно бы чувствует она все то, что испытывает сам Радомир. И так больно становится ему от этого, так тяжко на душе… Совсем близко подходит к ней Радомир, обхватывает тонкий стан руками и прижимает к себе, пряча лицо у нее на плече. Он снова чувствует себя ребенком, и, ох, если бы только могла она вновь взять его на руки! В те далекие времена казалось ему, что в материнских объятиях любая беда обойдет его стороной, с любым врагом готов был он встретиться в детских своих играх. – Не нужно искать у других ответа, кто ты такой, – шепчет Ясна, оглаживая ладонью его загривок, перебирая русые волосы, пока сам он комкает пальцами густые и черные, словно воронье крыло, кудри ее, – ведь ты и сам знаешь ответ, Радомир. Ты мой сын, ты наш сын, но то, кто твой отец, не обязывает тебя быть похожим. Наши дети всегда лучше нас самих, мой храбрый богатырь, в них наше будущее, и даже если меня больше нет, то продолжаю я жить в тебе. Ты прошел такой долгий путь, столкнулся с испытаниями, которые лишь закалили тебя. Все, что тебе осталось – это принять себя. Принять всю свою боль, тьму, что затаилась в тебе, – и принять свой Дар. Но он не хочет. Он никогда не хотел и никогда не просил. Если бы можно было, так он велел бы забрать Дар у него и отдать тому, кто захочет им обладать. Упрямится Радомир, сильнее обнимает мать и шепчет хриплым голосом, обдавая ее шею своим дыханием: – Я не хочу принимать то, что мне не принадлежит. – С чего же Дар тебе не принадлежит? Ясна изумляется столь искренне, что становится ему неловко. Сжав ладонями его плечи, заставляет мать покинуть безопасность своего плеча и вновь встретить взгляд ее карих глаз. Всматривается в лицо Радомира, понять пытаясь, шутит ли он, только ведун сжимает челюсти и поджимает губы. Разве может сейчас он шутить? – Но ведь… – Никаких «но». Говорит она неожиданно строго. Обеими ладонями обхватывает его лицо, мешает взгляд отвести, и от прикосновения ее становится даже больно, – с такой силой цепляется за него Ясна. Все выискивает что-то в его глазах, смотрит так глубоко, как ни один человек посмотреть не может. Цепляется Радомир за мысль о том, что вовсе не мать перед ним, а порождение его Дара, видение, призванное показать ему верный путь. Сколь жестокий путь сила эта избрала себе на этот раз! Как сможет он жить дальше, зная, что больше ее не увидит? – Ты что же, думаешь, что родитель, владеющий Даром, сам решает, передать ли его? Ты упрям, Радомир, но никак уж не глуп. Святовит молил богов о том, чтобы дитя, рожденное от нашего союза, не унаследовало от него Дар, но не всегда все происходит так, как нам хочется. Даже если отец твой – ведун, Дар этот все равно твой, Радомир. Ты – ведун, и только тебе решать, как ты будешь распоряжаться этой силой. И сам Радомир это знает, но детская обида, страх, поселившийся в сердце, не отпускают его. Радомир так зол на отца, что стремился делать все, что Святовит не стал бы делать. Только вот то, каким был его отец, не определяет его самого. Дар выбрал его, и уж вряд ли отец мог сделать с этим хоть что-то. Это его Дар. Его сила. Он всегда это знал, но отказывался в это верить. Столь сильно сжимает он Ясну в своих объятиях, что та охает сдавленно, обнимая сына в ответ. Видение, что является сейчас Радомиру, вовсе не о будущем, оно о нем самом, призывает его принять то, кем он является. И он сдается. Грубоватые ладони ведуна оглаживают ее лопатки, сжимают предплечья, и Радомир отстраняет мать от себя, заглядывая в глаза. Ясна улыбается сквозь слезы, смотря на него. – Если бы ты была рядом, то я смог бы понять это гораздо раньше. – Я была тебе не нужна для того, чтобы понять, кто ты есть, Радомир. Единственный, кто тебе нужен, это ты сам. Проводит руками по его плечам, опускает ниже, на предплечья и постепенно берет ладони сына в свои, сжимая мягко его пальцы. За время пути руки Радомира огрубели, покрылись рубцами и мозолями. Руки эти сотворили огненную ловушку в стенах Алтын-Куле, пламя костра лизало небо, и до сих пор Радомир не может сказать, что хотя бы раз демонстрировал свой талант более впечатляюще. Но Ясна прикасается к нему с нежностью и лаской, с которой прикасаться может только мать. Так тосковал Радомир по этим касаниям, словами не передать. – Сынок, – она приподнимает лицо Радомира за подбородок, отпустив одну его руку, и улыбается, указывая на мир вокруг них, – лишь посмотри, к какому миру ты приведешь свой народ. К миру покоя и безопасности. Испытания на том не закончатся, нет, но каждому будет ведомо, что они под надежной защитой. Твое наследие оставит свой след в истории солнцерожденных, и я верю, что ты сделаешь правильный выбор. Вновь оглядывается он по сторонам, любуется умиротворенным Большеречьем и думает о том, может ли быть причиной этого покоя. Побратавшись с Ренэйст, он получил от Белой Волчицы обещание, которое она не сможет не исполнить – отпустить тех солнцерожденных, кто захочет уйти. Слово, данное ему, нерушимо, и потому знает ведун, что люди будут свободны. Но ведь не только об этом идет речь. Радомир уверен, что Ясна говорит ему о чем-то ином. И тогда среди детей, играющих в низинах холма, на котором они стоят, взгляд его цепляет лицо маленькой девочки. Она смеется громко, хлопая в ладоши, и смех ее кажется Радомиру самым ярким, что слышал он за всю свою жизнь. Словно почувствовав, что на нее смотрят, девочка поднимает взгляд зеленых, совсем как у Весны, глаз – и улыбается, взмахнув рукой. Все внутри словно трепещет, обливается медом, и цветы расцветают. Самое сладкое, самое чудесное чувство на свете. Кажется ему, что не испытывал он ничего подобного даже тогда, когда сердце его впервые осознало любовь к Весне. Нет, чувство это совершенно иное, похожее, но отличающееся кардинально. Так чувствует себя мужчина, смотрящий на свое дитя, рожденное любимой женщиной от их союза. Улыбнувшись ему еще раз, девочка убегает, возвращаясь к друзьям, и теперь их игры интересны ей куда больше, чем он. Радомир позволяет себе посмотреть на нее еще немного, такую яркую и светлую. Впервые заглядывает он так далеко в будущее, и ярким огнем пылает в нем уверенность: сделает он все для того, чтобы эта часть будущего стала его настоящим. Обернувшись, Радомир хочет обратиться к матери, но Ясны уже нет возле него. Он один, и перед ним раскинула свои необъятные просторы соленая вода, лижущая волнами когти скал, которые возникли на месте зеленого холма. Там, далеко впереди, сияет холодным светом Северное Солнце, и под лучами его – снежный край, куда они держат путь. Дурное предчувствие появляется горечью на языке. Видит Радомир, как черные лозы, больше похожие на змей, клубятся вокруг Луны, опутывают ее все сильнее, лишая света. Беда на севере, неспокойно там, и тьма сгущается. Лунный свет пропадает, черные лозы-змеи тянутся к ним через соленую воду, и все, что видит Радомир впереди – мрак. Он закрывает глаза, и тьма обрушивается на него подобно штормовой волне, погружая весь мир в темноту. Ото сна пробуждается солнцерожденный медленно, и звон в ушах заставляет его поморщиться. До сих пор ощущает ведун давление обрушившейся на него волны, что выбила почву из-под ног, и держит глаза закрытыми. Некуда ему торопиться, и потому Радомир позволяет себе просыпаться постепенно. Внутри него все словно другое, не такое, как до вынужденного этого погружения в сон. Другое – но словно бы такое, какое и должно было быть с самого начала. Силы все же возвращаются к нему, и Радомир садится на меховом ложе, пытаясь пригладить торчащие во все стороны волосы. Он оглядывается, скользит затуманенным взглядом по предметам, которыми заставлен дом, и возле очага замечает Ренэйст. Воительница сидит возле пламени, протянув к нему руки, и Радомир не видит выражения ее лица. Волосы, грубо им обстриженные, закрывают глаза Ренэйст от его взгляда, но кажется ему, что она спокойна. Все еще видит ведун, как черные змеи окутывают Луну плотным клубком, не пропускающим серебристый свет, и сновидение это обращено к ней. Ведун должен сказать ей о том, что говорит Дар, только не решается. Собственные сновидения все еще не подвластны ему в полной мере, и все это может быть лишь отголоском его беспокойства. Радомир научится отличать сон от видения, но позже. Сейчас лучше не пугать ее только больше, и без того луннорожденная тоскует по дому, тревожится о том, все ли хорошо в родных ее землях. Она не видела родных с тех пор, как морской змей напал на корабль, на котором держали они путь в холодный ее край. Кто знает, может, после крушения никого из них и не осталось? Помнит Радомир взгляд рослого темноволосого мужчины, в чьи руки вручил он жизнь Весны. Полный боли, отчаянного желания защитить взгляд. Смотрел ли он такими же глазами на Весну, понимая, что, возможно, никогда и не увидит ее больше? – О! Ты проснулся. Звук ее голоса заставляет ведуна вздрогнуть невольно, покидая собственные мысли. Продолжая сидеть у огня, Ренэйст смотрит на него, повернувшись боком. Кивнув ей, проводит солнцерожденный рукой по своему лицу, пытаясь сбросить с себя остатки сна, и отвечает: – Да. Только чудится мне, что спал слишком долго. Тело тяжелое, и мысли путаются. – Я чувствовала себя так же, когда проснулась. Думаю, всему виной то, что мы долго не спали, пока шли по пустыне. Ему самому хочется верить в то, что причина именно в этом. Поднявшись на ноги, Радомир подходит к бочке, погружая в нее голову, чтобы сбросить оковы сна окончательно. В таком положении стоит он до тех пор, пока грудь не начинает гореть от желания вдохнуть. Вынырнув, солнцерожденный зачесывает назад мокрые волосы, ощущая себя немного лучше. Возле бочки видит он отрез мягкой ткани и им вытирает свое лицо, выдохнув довольно. – Где Мойра? – Отправилась в город, – отвечает Ренэйст, стоя возле углубления в каменистой породе скалы, перебирая стоящие там емкости, что тихо стучат, когда она ставит их обратно. – Я хотела пойти с ней, но Мойра сказала, что лучше будет дождаться, пока она вернется. К тому же ты спал очень долго. Мне уже хотелось тебя разбудить, но вельва сказала, что тебе нужно время. Должен ли он быть удивлен, что Мойра знает о том, для чего ему нужно было то время? Фыркает ведун себе под нос, вешает ткань на место и возвращается к очагу, опускаясь на одну из мягких подушек, разбросанных вокруг пламени. Ренэйст садится рядом, и в руках ее замечает ведун небольшой горшочек, расписанный искусными узорами. Открыв его, северянка бросает несколько горстей сухих трав в кипящую воду котла, и дом наполняет их аромат. Он так и не находит в себе силы, чтобы сказать Ренэйст о своем видении, обращенном к ее родине. Предчувствие беды не обманывает его, но сейчас, когда есть время для покоя, Радомир не хочет заставлять ее волноваться. И без того выглядит Ренэйст измученной.