Бабушка тоже подходит к дверям, где стоит Матько. Его волнение передается и ей. — Ну и что? — Она как бы ободряет его. — Ранен он в колено. Хромает. К службе больше не годен. Я видел его. Бледный как мел. И сказал… — Матько осекся, осмотрелся вокруг, и наконец взгляд его остановился на нас. Казалось, он вот-вот расплачется. — Сказал… — замялся он, никак не решаясь выговорить, — сказал… ой… — и снова оглядывается, — что нашего газду, отца этих бедняжек, — он указывает на нас пальцем, — убили. Хозяйка точно чуяла. При этих словах в горницу вбежала тетка Гелена. Вместе с ней через сени ворвался холодный ветер. Она возила зерно на нижнюю мельницу. Должно быть, люди ей что-то сказали, и она примчалась к нам. Не заметила даже, что на бегу у нее развязалась косынка и сползла на самые плечи. Волосы ее увлажнились от мелкого снега, который целый день носился в воздухе, словно крохотные мушки. В теплой горнице он струйками стекал по лбу. Она обтерла их, при этом из волос у нее выпала желтая костяная шпилька. Она даже не нагнулась поднять ее. Тетка стояла как в воду опущенная, во всем ее облике была такая печаль… Но вдруг она как бы смутилась, что обнажила перед людьми свои чувства, и гордо вскинула голову. — Да правда ли это? — чуть погодя в тишине раздался бабушкин голос. — Сущая правда, — кивнул Матько, весь передернувшись. — Своими ушами слышал, как он рассказывал. У них там полная изба народу набилась. Полдеревни сбежалось. И под окнами стояли. У Пятака болело простреленное колено, он то и дело его потирал. Ломит, говорит, когда снег идет. Да, изуродует война мужиков. Хоть и кончится, а женщинам все равно радости не видать. Домой одни калеки воротятся. Пятак там многих встречал, а наш газда погиб. Случилось это, когда отступали. Пятак побежал, вокруг валялись лошади, люди, оружие. Вдруг он споткнулся о какого-то убитого. Просто злая случайность. Это и был наш газда. — Матько повернулся к нам весь в слезах. — Дети, нет у вас больше отца… — Я не могу в это поверить, — засомневалась Гелена. Матько пожимал плечами и плакал. Слезы скатывались на его изодранную куртку. Со двора снова донеслись чьи-то шаги. Какие-то люди промелькнули мимо окон, до половины затянутых словно листьями папоротника — их нарисовали наподобие лесенки ночные морозы. Среди мелькнувших фигур мы приметили и нашу маму. В сени она вошла первой, и мы слышим, как она говорит: — Не может этого быть, Пятак. Вы что-то напутали. Разве мог он так скоро и навечно уйти от нас? Мама, отворив дверь, переступила высокий порог горницы, а следом за ней ввалилась толпа деревенских. Нас оттеснили к самой кушетке. В суете мы не знали, куда даже приткнуться, а от толчеи и гомона мы так растерялись, что и думать ни о чем не могли — стояли как вкопанные и только озирались вокруг. Пятак остановился посреди горницы. Одна нога у него была короче другой. Он подпрыгивал на ней, широко раскидывая в стороны короткие руки. Мужик он был приземистый, ширококостный. Щеки и губы вислые, так же висела на его короткой фигуре и одежда, которая, видать, была с чужого плеча. До войны батрачил он в замках, но слуги не любили его — он всегда наушничал на них господам. Недаром он не глядел людям прямо в глаза, а все косился в сторону. Теперь, говорили, берут его к себе Ливоры, у них будет батрачить. Пятак с такой охотой рассказывал, будто ему за это платили. То всплакнет, то посмеется, а главное, маму все пытается убедить в смерти отца. — Оно, конечно, в это невозможно поверить, — говорил он, — ведь это уму непостижимо. Но я-то упал на него прямо нос к носу. — Он схватил мамину голову и притянул к своей. — Вот так, будто мы глядели друг другу в глаза, кабы не был он уже мертвый. Да и чему тут удивляться, оттуда мало кто ноги унес. Земля там — будто вырубка, будто ее кто сечкой посыпал. Я сам был еле живой, душа от страху в пятки ушла. Тетка Порубячиха тоже засомневалась: — Кто знает, кому ты в лицо глядел. Может, ты от страха, Пятачок дорогой, лицо-то и перепутал. — Да мог бы я газду не признать? — отбивался он, — газду из нашей деревни? Смешно даже, Порубячиха. Ведь с таким же успехом я мог бы сказать, что это был Порубяк. Ведь мог бы, верно? Но тут языком зря плести не годится. Смерть — дело серьезное. Говорю то, что было. Это был отец этих детей, — он указал на нас пальцем. — Ничего не поделаешь, война такая штука — многих мужиков проглотит. Эти сироты не первые, не последние. Дядя Данё Павков, привалившись спиной к дверной притолоке, заругался: — Провались она пропадом, эта война! — Вот уж правда, — кивали люди. Мама понуро опустилась на стул. Рядом с ней плакали и вздыхали женщины — их мужья тоже были на войне. Но мама не плакала. Она задумчиво глядела перед собой, а когда братик тихонько подошел к ней, притянула его к себе, точно во сне, и беспокойно стала водить ладонью по спинке. Кто знает, что испытывал тогда мальчик? Верно, скорее сердцем, чем разумом переживал он эти горькие минуты, предчувствуя новые страдания, готовые обрушиться на нас. Улыбнувшись, мальчик рукой повернул к себе мамино лицо и сказал: — Мама, пьявда, это непьявда? — Конечно же, неправда, мой родненький. Она схватила его и притиснула к себе, как самую большую поддержку в эту минуту. Нет, это не может быть правдой. Не может быть, чтобы вот так просто, навеки, ушел муж от жены и отец от детей. Ведь это было бы страшно несправедливо. Разве мог бы бог на такое смотреть? — Нет, нет, — шептала она, — я не верю… Люди еще громче заплакали. И мы, дети, начали подвывать. Плачем и скорбью была полна горница. У мамы только подрагивали губы. — Ты бы хоть поплакала, легче бы стало, — советовали ей соседи. Но мама, отмахнувшись, попросила оставить ее в покое. И дедушка с бабушкой дали людям понять, что пора уходить. Соседи поодиночке стали выбираться из горницы, но на дворе и под заснеженной липой на пригорке снова сбились в кучки. Матько Феранец не двинулся с места. Стоял в сторонке у печи и ждал. А когда ушел и Пятак, Матько на свой лад стал утешать маму: — Не беспокойтесь, хозяйка, я вас не оставлю Паны в городе за работу платят все меньше и меньше. Пилишь и колешь — все равно что задаром. Думают, что бедный человек должен из-за них надрываться. Да хоть бы и много платили, вы для меня на первом месте. Он замигал, чтобы разогнать навернувшиеся слезы, а слова попытался подкрепить легкой улыбкой. Потом сказал, что пойдет задать бычку корм, чтоб не мычал и не терял в весе. Когда он удалился, от его обуви осталась лужица талого снега. Старшая сестра тут же тряпкой вытерла воду, чтобы тетка Гелена не сердилась на непорядок. Мама тоже встала со стула. Мы не спускали с нее глаз, следя за каждым ее движением. — Ну разве можно в это поверить! — едва сдерживая себя, вымолвила она. — Только сдается мне, Пятака подбили те, кто зарится на нашу землю. Его и рюмкой водки можно купить. Он у Ливоров будет служить, кто знает, откуда ветер подул. — От людей всякого жди, — поучал ее дедушка, — делай свое дело спокойно и носа не вешай. Мама ни на минуту не допускала мысли о смерти отца. Она знала: если б поверила, сразу бы рухнула как трава под косой. Теперь она неизменно к полудню садилась у окна. Руки ее обычно заняты были работой — она то латала нам платья, рубашки, то лущила в миску фасоль. В полдень Верона всегда разносила по деревне почту. Когда пройдет, бывало, прихрамывая, мимо нашего дома, а к нам не сворачивает, у мамы невольно подкатывал ком к самому горлу и она замирала: «Опять ничего». Мы знали, что она ждет письмо от отца. Мы тоже стали подсаживаться в полдень к окну. Мама растапливала дыханием на замерзшем стекле прозрачный глазок и смотрела на дорогу. И мы дышали на стекло и ногтями выскребывали в морозных узорах свои крохотные солнышки. Сквозь них солнечные лучи и в самом деле пробирались в горницу и озорничали на столе и на полу. Желтые пятнышки весело подпрыгивали, и нам тоже становилось веселей. Братик ловил их в пригоршню, точно рыбок в воде, и никак не мог понять, почему они всегда ускользают. Наши детские шалости чуть-чуть разгоняли тоскливые мамины мысли. То, что нам, маленьким, часто было еще невдомек, старшая сестра как-то уже понимала. Она нам потихоньку сказала, что маме жизнь не в жизнь без долгожданного письма. Только и нам не удалось приманить его, хоть мы и просиживали с мамой часами у окна. В один из таких дней, полных беспокойного ожидания, забежала к нам после долгой болезни цыганка Гана и еще пуще разбередила нашу тревогу. Вот и сейчас вижу ее как живую. На узле, перекинутом через плечо, висела у нее синяя набивная юбка. На голове полосатый платок. Ноги в толстый слой обмотаны тряпками из джутовой мешковины и туго затянуты веревкой. Отворив двери, она заглянула в горницу огромными черными, как угли, глазами. Мы еще лежали в постели и ужасно перепугались, увидев старое, морщинистое лицо, точь-в-точь как у бабы-яги. Братик метнулся к стенке, Людка уткнулась в подушку, я, приподнявшись, смотрела на гостью сквозь пальцы, которыми прикрыла глаза. Только Бетка смело заговорила с цыганкой: — Обождите в сенях, Гана. Мама пошла за водой к колодцу. Гану и в комнате можно было без боязни оставить одну. Она никогда ничего ни у кого не украла. В деревне уважали ее, хотя она и жила в лачуге за костелом со всеми своими сородичами. Она ходила по домам, побиралась, и не было случая, чтобы ее отпустили с пустыми руками. Более того, многие считали приход Ганы в дом особым везением. У нее всегда были карты, и по ним она предсказывала будущее. Иной раз ее предсказания сбывались, и люди тогда в один голос твердили, что природа наделила ее даром ясновидения. Мы в то утро и знать не знали, с какой вестью в наш дом явилась цыганка Гана. Она подождала в горнице, а когда вскоре послышались на пристенье мамины шаги, вышла в сени ей навстречу. С приветливой улыбкой, разгладившей на лице все морщины и бугорки, Гана сказала маме: — С добрым утром, хозяюшка! — A-а, Гана… — Мама слегка улыбнулась в ответ и поставила ведра на земляной пол сеней. — Весточку принесла тебе, касатка. — Неужто война кончилась? — спросила мама и после минутной передышки нагнулась к ведрам, локтем толкнула кухонную дверь и вошла внутрь. Сквозь приотворенную дверь потянуло теплом — белое парное марево перемешивалось над порогом с холодным воздухом, врывавшимся со двора. Мама крикнула через плечо: — Одно бы нас только и порадовало, кабы настал конец беде бедучей! Гана придвинулась к маме. — И другие вести могут порадовать. Одну такую принесли мне карты для вас. Всем вестям весть, хозяйка! Придет вам письмо из России! Даже лежа в постелях, мы услыхали, как мама вскрикнула: — О-ой, Гана! Но тут же осеклась, стихла, и в этой тишине было слышно, как потрескивает в топке огонь и шипит вода, перебегавшая со сковороды на угли. А цыганка ее утешает: — Карта несет тебе радость, хозяйка, позволь кинуть на тебя… — Да не верю я ни картам, ни гаданью, — махнула мама рукой. Гана упала на колени у порога горницы, вмиг достала из подола колоду и ловко, полукружьем, точно разноцветную радугу, раскинула ее ладонью на полу. Она перекладывала их, выбирала, тасовала, а мы завороженно следили за ней. Наконец она ткнула длинным, худым, с припухшими суставами пальцем в какую-то карту и долго не отнимала его.