— Хозяйка, хозяйка! Глянь сама, если не веришь. На русском фронте твой хозяин. И письмо придет. Мама повернулась и опять ушла в кухню, чтобы наполнить водой чан — в тот день она собиралась стирать. Вода плескалась, булькала и приглушала треск поленьев в очаге, в котором метались сполохи пламени. Цыганка, обиженная маминым равнодушием, подняла руки кверху и поклялась своей жизнью, что карты не врут. Нам она казалась страшной сказочной колдуньей. Я подтянула перину к самому подбородку и огляделась: Людка замерла, братик, прижавшись к передку кровати, грозно посверкивал глазками. На лбу появилась глубокая морщина, а на подушке лежал крепко сжатый кулачок. Кто знает, о чем он думал и не хотел ли он поступить точно так же, как и тетка Ливориха тогда с нами в Брежном поле? Одна только Бетка набралась мужества, вскочила с постели и стала выпроваживать цыганку из горницы. Нечего было Гане терзать маму и бередить ей душу еще и гаданием, в которое мама не верила. Она знала, что мама сама достаточно сильная, чтобы справиться со своими страданиями без чужих утешений. На Беткин голос мама воротилась в сени и стала совестить цыганку: — Тебе, Гана, главное — ту мою старую юбку заполучить, вот и пристаешь ко мне со своим гаданием. Ладно, отдам ее тебе, хоть можно бы из нее и кой-какую одежку детям справить. Авось мне это зачтется. И она пошла в чулан — мы догадались об этом по скрипу двери. Возвратилась с черной набивной юбкой. — На, — она бросила юбку к ногам цыганки, — и ступай своей дорогой… — Что и говорить, сгодилась бы мне эта юбка, да только не возьму ее, покуда письмо не придет, так и знай. — Гана наотрез, к большому удивлению мамы, отказалась от юбки: ведь главное, отвести подозрение и оставить за собой славу знаменитой гадалки. Она собрала карты и сунула их в подол верхней юбки, подоткнутой двумя концами опушки за шнур вокруг талии. Молча поднялась с полу и пошла прочь. Переступая уже порог дома, она обернулась — ей не давало покоя недоверие мамы — и сердито крикнула: — А письмо придет, так и знай! Она сошла с пристенья и тяжело, по-старушечьи волоча обернутые в тряпки ноги, побрела по занесенной снегом дороге. Мы не знали точно, какой след оставило это событие в душе мамы. Но каждый из нас на свой лад призадумался; потом еще долго мы молча лежали в постелях под своими теплыми перинами. Старшая сестра воротилась к нам и тихо шепнула, что мама больше не будет высиживать у окна, а то, мол, люди этим пользуются. Уж сколько раз Бетка уверяла нас, что мама хоть и слабая с виду, а выдюжит не хуже любого мужчины в деревне. Она, дескать, не неженка и справится со всякими трудностями. Мы слушали сестру и завидовали, что она так хорошо разбирается в людях. Нам тоже хотелось быть старше, и этим своим желанием мы как бы торопили время, бегущее от лета к зиме, от зимы к лету. Да и взрослые тоже томительно ждали перемен. Может, потому, что шла война. Все вокруг было еще белым-бело, а уж поговаривали, что надо потихоньку готовиться к пахоте — того и гляди, скоро придет весна. Ребятишки торопились вдосталь накататься на санках, да и нам с братиком напоследок хотелось порезвиться в снегу. Липничановский Яник умудрился улизнуть от своей матери, от радости он скакал и валялся в сугробах, как жеребенок. А потом стал катать на дороге снежный ком. Мы тоже взялись за работу. Особенно отличались порубяковские Терка и Катка, среди нас самые сильные. Ком рос на глазах, в конце концов мы не могли и с места сдвинуть его. Оставили прямо так на обочине дороги, а когда чуть отошли, показался он нам с огромную гору. Как завидят его проезжавшие лошади, пугаются и встают на дыбы. Гашпар Ливора в этот день возил на санях дрова с лесопилки. Поравнявшись с нашим комом, лошади его неожиданно дернулись в сторону и, вырвав у него из рук вожжи, во весь опор припустились к плетню. Он едва их догнал, лошади чуть было не порезались о заостренные колья. Он сперва ввел лошадей во двор, велел Ливорихе попридержать вожжи, а сам выскочил обратно на дорогу. Как шершень, налетел он на нас: орал, злобно хлестал в воздухе плеткой. А когда мы разбежались, кинул вдогонку нам баранью шапку, только не докинул. — Ах вы озорники негодные, — бесился он, — из-за такой-то ерунды еще в беду попадешь! Мало того, что мужики на войне шею ломают, еще и нам не хватало. Кому-кому, а не дяде Ливору поминать бы тех, кто пошел воевать, это понимали даже мы, дети. Из-за того, что у него большое хозяйство, его освободили от армии, позволили не служить императору. Пусть себе спокойно хозяйствует. У него было всегда полно батраков, ему не надо было беспокоиться, кто ему обработает землю, как семью прокормить. Его единственному сыну Адамке не приходилось от голода собирать в школе всякие объедки после богатых детей. Напротив, он был среди тех, кто кидал под парту целые ломти хлеба с маслом. Голодные дети только глаза таращили, не могли перемены дождаться, чтобы поднять этот хлеб. Недавно, когда дети стали делить меж собой его хлеб, он вырвал у них ломоть, бросил на пол и давай ногами топтать. Милан Осадский — так дома рассказывала маме Бетка — схватил его за шиворот и, прижав к стенке, проучил как следует своей детской, но уже мозолистой рукой. — Ух ты, злое семя, — прошипел Милан, — посмей только дома наябедничать! Адам не держал языка за зубами, наябедничал, и отец его прибежал к Осадским с палкой. — Ну и что с того? — развела руками тетка Осадская. — Ты-то сам ведь на всех перекрестках кричишь, что хлеб — дар божий. А по дару-то божьему даже Адамке негоже ногами топтать. А ну-ка посмей только поднять эту палку! Ливора отступился, глаза тетки Осадской так и метали искры. Покричал, погрозился — дескать, он еще им это припомнит. С той поры дети еще больше невзлюбили Ливоров, а Ливоры платили им той же монетой. Им все казалось, что дети обижают Адамку. Ливора был бы рад сорвать на них свою злобу. И вот когда лошади его испугались нашего снежного кома, ему представился случай. Только ноги были у детей, что у серны — он даже шапки своей до них не докинул. Все понеслись во всю прыть и уже дома, под родной крышей, отдышались. Еле переводя дух, разгоряченные, вбежали и мы в кухню, ища защиты у мамы. Посреди кухни стояло корыто. В нем мокли наволочки и пододеяльники в розовую и голубую полоску, такую знакомую нам. От горячей воды шел пар и тянуло резким запахом щелока. Как только мы заявились, мама тут же повернулась спиной и для вида вытащила из буфета ложку, а рукой поспешно утерла глаза. Бетка шепнула нам: — Утирает слезы. Этих слов было достаточно. Мы кинулись к маме: неужели она и впрямь втихомолку горюет? Наверное, когда она оставалась одна, в минуту слабости и ее охватывало отчаяние. Людка, растрепанная, с полотняной сумкой в руке, пристально поглядела на маму и спросила: — Пятак, верно, обманул нас? Мама вмиг ожила и, протянув руки, стала ласкать нас. Мы мигом прижались к ней. Она даже не знала, кого обнять первым: ведь нас было четверо. Она обхватила Юрко руками и присела на лавку. Держать нас, стоя, она уже не могла. Ослабли руки, ноги, обессилело тело. Вот она и присела, чтобы чуть отдохнуть. А мы, когда увидели, что она уже не плачет, от радости бросились к ней. Маленькие были, не понимали, что этим только мучаем ее. Кто знает, о чем она думала, сжимая в объятиях братика? Только вдруг у нее из-под ресниц выкатились две блестящие горошины. Я протянула руку, будто хотела поймать эти хрупкие жемчужинки в ладонь, но братик опередил меня — указательным пальцем он придавил сначала одну, потом другую слезинку и растер их по щекам двумя блестящими полосками. Мама поглядела на него вымученно-веселым взглядом, а у самой глаза были, как темная, глубокая чаща. От старших я слышала, что в глазах человека, как в зеркале, всегда отражается то, что он носит в себе. И мне представилось как-то по-детски неясно, что глаза тогда затягиваются печалью, когда за ними в глубине скрывается горе, которое человек силится сам в себе одолеть. Ведь потому я и побежала к тетке Вероне на Груник, что никак не могла выплакаться после ухода отца. И только там я чуть ожила. Вспомнила я еще, как мне хотелось прижаться к маленькой кукле, чтобы облегчить свою боль. Может быть, и маме нужно с кем-то поделиться? Я прильнула к ней, погладила ее руку. В ответ она ласково посмотрела на меня и сказала чуть веселей, будто и в самом деле ей стало легче: — А есть будем, дети? Есть! Тогда это было волшебное слово. Нас никогда не надо было упрашивать, мы вмиг усаживались за стол. — Сегодня у нас пир горой, — радостно сказала мама, — картошка в сметане. И свежего хлебушка испекла. На этот раз мельник при мне набирал муку в мешок, вот и не смог меня провести. Оттого и хлебушек нынче получился получше. Она взяла нож и стала отрезать от буханки такие подковки. Вдруг кто-то завозился у дверей, долго вытирая ноги и звякая железной щеколдой. Мы сразу же поняли, что это тетка Липничаниха: ведь только она так вкрадчиво и робко переступала порог. Она вела за руку Яника, мальчика с шустрыми глазами, замученного ее вечными запретами. Уже с порога она начала жаловаться: — Ох, загрызла меня совесть совсем! Пришла к вам, авось станет полегче. У меня ни щепотки муки не осталось в горшке. Нонешнюю картошку хрущи всю сожрали. Вот и пересилила я себя, пошла к Ливорам на поклон, просить помощи. Ведь мы же родня. Взяла я мешочек — и к ним. Да с чем пришла, с тем и ушла. Нету ничего, сказал Ливора, сами бедствуем. Я всю ночь напролет глаз не сомкнула от обиды. Мама наложила в две миски еды, добавила ломти хлеба и предложила тетке и Янику. За едой Липничаниха открылась нам, чтобы облегчить душу. Всю ночь глаз она не могла сомкнуть от обиды. Вставала, ходила по комнате, только бы время шло побыстрей. На одной кровати спал Яник, на другой старая мать, которая уже долгие годы лежала пластом. В окна заглядывала кромешная тьма. Только на снегу в Ливоровом саду по соседству можно было с трудом различить деревья, кусты и амбар. Она всмотрелась в ту сторону и вдруг видит: меж деревьями мелькнул человек, за ним второй, третий. Они таскали тугие мешки на плечах и складывали их на дровни, стоявшие за домом на выгоне. Нагрузили их с верхом. — Ну, думаю, — продолжает тетка Липничаниха, — взломали воры Ливоров амбар и крадут зерно. Другое мне и на ум не пришло, человек уж таков. Забыла я тут всю нашу ссору и бегом на выручку через сад. Бежит тетка как угорелая через сад, скрывается за оградой. То ноги увязают в сугробах, то лед трещит под подошвами. Замедляет шаг, ступает осторожно, чтобы ее не заметили. Видит, сгрудились мужики у амбара, должно быть, поджидают кого-то. Тетке даже почудилось, что в амбаре свет мелькнул. Пригнулась она к земле, ползет на четвереньках. Вот мужиков опознать бы, тогда и жандармам легче будет найти их. Тихо-тихо подкралась она к самой стене из толстых неотесанных бревен, выпрямилась. Изнутри неслись голоса, и надо же: среди них различила она Ливоров голос. Под фонарем, за прикрытой дверью пересчитывал он деньги, вырученные за зерно. Выходит, это были вовсе не воры, это сам Ливора ночью тайком продавал зерно. И с мужиков из соседней деревни взял втридорога. Тут тетка разом смекнула, отчего он отказал ей даже в горстке муки: по дорогой цене продать побоялся, а потерять хоть геллер[15] не захотел. — Представьте, как я опешила, — продолжает тетка Липничаниха, — аж в дрожь кинуло. То ли оттого, что увидела все, то ли оттого, что озябла: выскочила-то я в одной исподней юбчонке да плечи едва прикрыла легким платком. Дрожь эта вроде бы меня в себя привела, я точно ото сна пробудилась. Глазам своим не поверила, что это я стою за Ливоровым амбаром. Ведь я, милые мои, ночью боюсь одна ходить. Уж не лешак ли меня заманил? И не лунатичка я вроде. Хотела это я потихоньку воротиться к себе, да вдруг оскользнулась. И выдала себя. Это уж когда мужики уходили. Ливора сразу меня углядел и посветил в глаза фонариком. Лишних слов мы не тратили. Он поверил, что я хотела только воров опознать. А спозаранку заявилась к Липничанам тетка Ливориха. Под платком в горшке притащила муки — ешьте, мол, на здоровье. Ни возврата не надо, ни денег. Пришла подмаслить тетку Липничаниху, чтобы та не выдала их. Я заметила, как у мамы при теткином рассказе кровь прилила к лицу, и с языка ее готовы были сорваться очень злые слова. Но она сдержала себя перед нами, детьми. И нарочно как нельзя более кротко сказала: — А ты бы взяла горшок за обе ручки да и грохнула оземь: мол, в таких-то гостинцах не нуждаюсь. — Да ведь и меня разбирало от злости, — тетушка горестно потирала запястье, — да тут Яник залепетал на кроватке, и старая крикнула, что благодарствуйте, мол, а все для того, чтобы я только взяла. Уж такой убогий был ужин — в животе словно кузнец мехи раздувал. Услыхала я тут Яникин голос и смирилась, ни сердцем, ни видом больше уже не противилась. Пересыпала я муку в свой горшок да еще спасибо Ливорихе сказала. Шмыгнула она, точно ласка, из нашего дома, до смерти рада была, что ей удалось потешить лукавого. — Еще бы не рада, — зло усмехнулась наша мама, — заткнули тебе рот горшком муки. — Наварила я галушек, да ровно свинца наглоталась. Только не галушки — совесть меня мучает. Дура я набитая, так себя перед ней уронила. Хожу по дому чернее тучи, а лукавый за мной по пятам и только все приговаривает: «Подмаслили тебя, подмаслили!» Нынче я даже уши заткнула. Бесовы слова так и звякают, как Иудины тридцать сребреников. Ума не приложу, что делать. Вы всегда были мне самые близкие. Пойду, думаю, к вам, авось полегчает. Мама неожиданно рассмеялась. Но видно было, что не от радости это, а как бы с досады: вот, мол, из-за такой ерунды терзается человек, а Ливоры живут себе и не тужат. Таких, верно, совесть не мучает. — Повадился кувшин по воду ходить — там ему и голову сломить, — утешала мама Липничаниху. — Ты только носа не вешай, о ребенке подумай. Не ты первая, не ты последняя. А ну как мы все так раскиснем? И в самом деле, таких, как Липничаниха, было немало. Что ни день, видели мы в нашей деревне незнакомых людей с узлами и узелками за спиной. Приходили издалека выклянчить у богатых зерно, муку или картошку, часто на последние деньги. Женщины из Ревуц в белых юбках и длинных передниках из синей набивной материи, запахнутые в огромные шали, ходили по деревне точно стая гусей. И чем больше становилось бедных на свете, тем невиданней заламывали цены богатеи. — Ведь нынче только на золото и торгуют, — продолжала мама. — У Ондрушей, говорят, полный горшок золотых в сундуке. Даже Петрань научился у них — тоже, слыхать, продал все до последнего зернышка. Любопытно, что же они по весне будут сеять? Неужто хотят землю голой оставить? Наша деревня лежит в глубокой долине. Со всех сторон окружают ее горы, словно каменный оклад над глубоким колодцем. В зимнюю суровую пору только полуденное солнышко чуть пригревает ее. Долгий путь проходит оно, покуда взойдет над горной грядой и сквозь серую мглу уронит несколько хилых лучей. Чем ближе к весне, тем выше оно забирается над стенами гор. Согревает крыши, завалинки и растапливает во дворах снег. Всё заметнее прибывает тепло, пора потихоньку прощаться с зимними работами и готовиться к полю. Время совсем клонилось к весне, когда на последние посиделки пришли к нам соседки, каждая с богатой куделью. Нам нравились на куделях красные тесемки и разукрашенные костяные или медные петухи. К веретенам были подвешены свинцовые катушки. Когда они кружились по полу, глаз нельзя было от них оторвать. А еще веселей стало, когда промеж жужжавших веретен вбежал котенок и все ладился лапкой схватить одно из них. Насмеялись мы вволю, когда веретено прожужжало у самого его носа и он в испуге кинулся к нам на колени. Но радостней всех мы встречали на посиделках тетку Мацухову — она была всегда весела и умела удивительно ласково разговаривать с кошками. И в этот вечер мы с нетерпением ждали, когда она начнет. Даже спать идти нам не хотелось, пока она не поиграет с кошками. У нашей старой кошки как раз было четыре котенка. Их всех мы и впустили в горницу. Взъерошив шерстку и подняв хвостики, вбежали они меж веретен. Как только увидела их тетка Мацухова, поймала одного и стала с ним разговаривать. Щелкает его пальцем по носику и расхваливает: — О-ох, детоньки! Ишь какие усики в струночку, и глазоньки что бусоньки. А лапоньки, чисто бархатные. Откуда только радость такая взялась? Но тут бархатная лапонька выпустила коготки и впилась в ладонь тетке Мацуховой. Выступила кровь и заполнила желобок под большим пальцем. — Ну и злодей! — Мацухова погрозила котенку и опустила его на пол. — Как же я теперь прясть буду?